— Туман, — подтвердил Фробелиус.

— Сын мой, возможно, глаза твои плохи и ты ничего не видел, но слух твой куда как хорош, иначе бы ты не играл так прекрасно. Смеешь ли ты утверждать, что ничего не слышал?

Фробелиус молчал.

— Рыцарь Трампедах и рыцарь Кавалек свидетельствуют, что они слышали музыку. Слышал ли музыку ты?

— Да, слышал, — глухо ответил Фробелиус.

— И какова же это была музыка, на что похожа?

— На игру клавесина, — ответил Фробелиус.

— Не лютни?

Фробелиус покачал головой.

— Ты слышал, рыцарь? — судья обратился к Кавалеку. — Наш славный музыкант подтверждает, что слышал игру клавесина, а, как известно, музицирование дьявола на суставах и рёбрах напоминает игру клавесина.

— Никаких напоминаний! — сказал бледный Фробелиус. — Это был клавесин, и только клавесин, ни суставы, ни рёбра.

— Но, сын мой, — сказал судья, — ты дал хорошее свидетельство, ибо клавесин всего ближе к музицированию дьявола.

— Это был именно клавесин! — закричал Фробелиус. — Уж если вы полагаетесь на мой слух, так я клянусь всем, чем угодно, что это был обыкновенный клавесин, весьма похожий звуком на мой!

— Ты уже клялся на священном писании, — сказал судья, — остальные клятвы неуместны. Достаточно одного показания о клавесине. Ты, разумеется, слышал, что этого инструмента в епископате нет.

— Как знать, — кричал Фробелиус, — может быть, здесь замышляют чёрное дело!

— Успокойся, сын мой, — сказал судья. — Сегодня ночь очищения. Любое чёрное дело отмоет вода, уничтожит костёр. Мы не судим Анну-Май, на суде, как ты знаешь, применяются пытки, ныне же мы подвергаем её испытанию.

— Вы утопите её!

— Отнюдь. Нынешней ночью вода не пойдёт в праведное тело, если же Анна-Май продалась дьяволу, то и тут жалеть нечего, ибо душа её давно изъята сатанинскими лапами.

— Подвергнуть испытанию по третьему свидетельству! — крикнул профос.

Хорошо, что плот далеко, я не вижу мучений Анны, за этим мокрым мешком я не могу представить её прекрасного лица, которое, вероятно, сейчас совсем некрасиво, и, может быть, оно чем-то сродни лицу проплывшего мимо меня Эксхольма…

— Свидетель, называемый Путешественником! Омой лицо в реке и клянись на священном писании!

Я зачерпнул тяжёлой воды, попробовал её на вкус и сказал тихо: «Помоги, Мать-Вода».

— Свидетель, отчего ты зовёшься Путешественником, а не открываешь христианского имени?

— Я путешествую инкогнито.

— Но кто может поручиться, что ты не беглый разбойник?

— Любой человек из епископата. Я привёз епископу письма от друга моего Хуана де Эспины.

— А кто таков Хуан де Эспина?

— Это человек, который подарил мне чёрный с золотом плащ.

— Много ли нам дела до твоего плаща, свидетель?

— Вам нет дела до моего плаща. Я только ответил, что Хуан де Эспина подарил мне чёрный с золотом плащ.

Судья в лёгком замешательстве.

— Мы не о плаще здесь толкуем, свидетель. Был ли ты в ту ночь рядом с рыцарем Трампедахом, рыцарем Кавалеком и музыкантом Фробелиусом?

— Я был рядом с ними.

— Что ты слышал и видел?

— Я видел и слышал многое. Я видел, что рыцарь Кавалек порвал свой плащ, я видел, что ров перед монастырской стеной не заполнен водой, а стало быть, штурмовать стены будет легко. Я слышал, как над головой моей пролетела птица, я слышал, как ратушный колокол пробил полночь.

— Видел ли ты, как в келью к Анне спустился дьявол?

— Ваша милость, в Мадриде каждую ночь можно видеть, как некто в чёрном плаще карабкается по стене дома. Поезжайте в Мадрид, ваша милость, там вы найдёте достаточно башен, и каждую ночь по одной из башен кто-нибудь да спускается. Я привык к этому, ваша милость.

— Ты хочешь сказать, что в Мадриде много дьяволят?

— Отчего же? Просто это влюблённые. Они плетут себе верёвочные лестницы, карабкаются на крыши, а потом спускаются в окно любимой.

В толпе оживление.

— Ты хочешь сказать, что это был не дьявол? — спросил судья.

— Я не знаю, кто это был, ваша милость. Только и всего.

— Но ты различил музыку?

— А как же, разумеется.

— Она неслась из кельи?

— Скорее всего, из города. Был лёгкий ветер, он доносил до нас звуки колокола, вполне мог донести и звук клавесина.

— Нам не требуется домыслов, свидетель, мы лишь хотим знать, слышал ли ты музыку.

— Но я и сейчас её слышу, господин судья.

— Ты слышишь музыку?

— Да, она играет у меня в голове.

— Но тогда она играла вне твоей головы?

— Я затрудняюсь ответить. Возможно, так, а возможно, эдак.

— Он путает суд! — крикнул Трампедах. — Музыка раздавалась явственно!

— В конце концов, ты не отрицаешь, что музыка была, вне твоей головы или внутри её. Для испытания это достаточно. — Судья поднял руку с колокольчиком.

— Испытать по четвёртому свидетельству! — возгласил профос.

И это было самое длинное испытание. Толпа напряжённо следила, как палач вытаскивает тяжёлый мешок из воды.

— Захлебнулась, — сказал кто-то.

В полной тишине плот приблизился к берегу. Палач сошёл на берег, неся на руках запрятанную в мешок жертву. Анну положили на траву, судья поднял руку.

— А как известно, если не выдержала она испытания, то на лбу её, на щеках, или где-нибудь на теле проступит водяная лилия и то означать будет, что состоит в сделке с дьяволом. Если же лилии нет, то продолжим испытание огнём. А если дух она испустила, то также будет означать неправедность, ибо в купальную ночь вода не станет убивать праведное тело. — И он приказал: — Начинайте.

Они сняли с Анны мешок, и сердце моё колотилось. Жива ли?

Кто-то сказал:

— Не дышит, синяя.

Ему возразили:

— Э, нет, а ну-ка откачивай.

Я отвернулся. Я слышал, как полилась вода, раздались надрывные горловые звуки, это Анна извергала воду.

— Ожила, — произнёс кто-то.

— Снимите одежду! — приказал судья.

— Нет! — вдруг дико закричал Фробелиус и кинулся на них с поднятыми руками. — А-а! — кричал он. — Убийцы!

— Держи его, держи руки!

Фробелиуса повалили, оттащили в сторону.

— Пся крев… — цедил сквозь зубы смертельно бледный Кавалек, рука его терзала рукоять сабли.

— Ищите лилию, — сказал судья.

Толпа сгрудилась в молчании.

— Вон та не лилия? — подсказывал кто-то.

— Синяк.

— Спину смотри.

— Тут родинка.

В красном озарении факелов, среди мечущихся теней они наклонились над телом Анны. Я вытащил пистолет и направил его в спину Трампедаху. Он словно почувствовал и обернулся, на лице его не было страха, лишь кривая усмешка. Я спрятал пистолет.

Судья встал и вытер руки о край плаща.

— На этом теле нет лилии, — сказал он торжественно. — Теперь нам огонь ответит, не таится ли цветок порока где-либо глубже. Под пламенем он покажет себя, если же нет, эта дева будет считаться очищенной и беспорочной.

Я подошёл к судье и сказал:

— Ваша милость, кто должен нести её к пламени? И есть ли на то указание в судебных уставах? Если такого указания нет, то не позволите ли мне отнести Анну-Май на Домберг?

— Как свидетель… — начал было судья с лицом, выражающим отказ, но тут же осёкся, потому что в карман его просторной одежды перекочевал увесистый золотой дублон.

Судья пошептался с профосом.

— Как свидетель, имевший отношение к событиям, вы можете сделать это, — сказал судья важно.

Я поднял её на руки, она всё ещё не открывала глаз. Я смотрел в её осунувшееся, сразу сделавшееся маленьким лицо, я увидел на лбу ссадину от грубой верёвки, а в углу губ потемневшую кровь. Она была нелегка, тяжесть придавала мокрая рубаха, мокрые волосы. Тогда я сказал:

— Надобно сменить ей одежду.

Судья кашлянул.

— Не полагается. Она станет сухой у костра, если не выступит лилия, тогда уж…

Я положил её на землю, снял плащ и завернул в него Анну. И снова поднял её. Вдруг она открыла глаза на мгновение. В этих глазах мелькнуло недоумение и ужас, будто человек спал, видел тяжкое сновидение, открыл глаза, но и тут его встретило страшное…