Может, поразмыслят, думал Егор без особой надежды. Ни с кем из людей, кроме Лаврентия, не хотелось разговаривать, да и не ждал он, что кто-нибудь заговорит… а вышло, что заговорили уже у самой околицы.

– Егор… – окликнул тоненький голосок. – Не знаю я, как по батюшке-то тебя…

– Софроныч, – откликнулся Егорка машинально, погруженный в печальные мысли, но уже сказав, вздрогнул и мотнул головой.

Перед ним стояла та самая молодуха, жена Кузьмы, за которую он давеча вступился в трактире. Егорка так и не узнал, как ее звать. Она была с ног до головы укутана в старый платок, поношенную овчинную шубейку и громадные валенки, будто шубейка с платком и валенками сами собой стояли на снегу – только розовый от холода курносый носик и несколько неровных белесых прядок торчали наружу.

Егорка невольно улыбнулся.

– Чего тебе? Как звать-то тебя?

– Фиска…

– Чего сказать-то желаешь, Анфиса Батьковна?

Молодуха замялась и ее розовый нос тоже исчез в платке.

– Так… – пробормотала она еле слышно. – Я, чай, сама знаю, что дура… Ты уж не серчай…

Егорка рассмеялся.

– А я вот об том и не думал. С чего мне серчать-то на тебя?

Фиска неожиданно и отчаянно подняла голову, встретившись с Егором взглядом – личико жалкое и храброе одновременно, осунувшееся и обожженное ветром, а круглые серые глаза смотрят прямо. Егорка едва подавил внезапный порыв обнять ее, укутать тулупом, греть, как маленького зверя, греть, как озябшего лешачонка… Сколь лет-то ей?

– Софроныч, – заговорила Фиска тихо и горячо, – ты вот что, ты обережно ходи. Кузьма-то, слышь-ка, бить меня точно не смеет, но все грозится, свекор со свекровью со свету сживают – да Бог-то с ними, а вот про тебя Кузьма-то мужикам болтал, что ты как есть чертознай и убивец, и будто с каторги беглый злодей. Кто смеется, а кто и слушает. Как бы беды какой не было тебе.

– Да пусть дурак болтает, – сказал Егорка, все улыбаясь. – В ихнем доме-то, не ты, чай, дура, а вовсе другие…

– Егор Софроныч, – Фиска вытащила из широченного мохнатого рукава тоненькую озябшую лапку, тронула Егорку за руку, зарделась, как маков цвет, – я, чай, сама ведаю, что ты никого не боишься. Я ж не без глаз, вижу, что ты на других мужиков вовсе не похож, оттого и… Боязно мне. Кузьма да Петруха, да Лука Щербатый, да мельников сын хотят тебя подкараулить да избить, а свекровка моя Антонида уж всем бабам пропела, что ты вовсе без совести, что с Матреной гулящей будто живешь и людей не стыдишься… Матрена-то на тебя всех собак перевешала с перепою – то ты, будто, из блудников блудник, а то, будто, и вовсе не мужик, только с бесями и знаешься… никак сама не решит, как ей врать любее.

Егорка слушал, улыбаясь, ломая замерзшую былинку, любовался Фискиной отвагой – и вдруг его бросило в жар от неожиданной мысли. Что отец мог разглядеть в маме, в смертной девке? А если такую же неожиданную самоотверженную храбрость?

– Ну болтают, – сказал он дрогнувшим голосом. – А тебе почто? Я чай, узнает твой муж, что ты мне говорила – беда будет. Ай, нет?

Фиска запрятала соломенную прядку под платок.

– А пусть, – сказала твердо, снизу вверх глядя Егору в глаза. – Я за него неволей шла. Отец со старшим братом меня продали за ведро браги, да двух овец, да двенадцать рублев денег. Мне и дом-то ихний постыл, душа извелась. Не та беда, так другая – все едино, а вот у тебя чтоб беды не было. Ты, Софроныч, может, первый мужик, от которого я защиту видела да доброе слово слыхала. Что ж мне, слушать, как они над тобой ругаются, а самой молчать?

Егорка не выдержал, взял-таки ее за руки – шершавые холодные пальчики с поломанными ногтями – отогревая их в своих горячих ладонях, сказал грустно:

– Я ж тебе и помочь-то путем не могу, Анфиса. Как же быть-то мне – мне, стало быть, глядеть, как они над тобой ругаются, а самому, склавши руки, сидеть?

В Фискиных серых глазах вспыхнула небесная просинь. Она махнула светлыми ресницами – и улыбнулась неожиданно яркой улыбкой, добрейшей улыбкой настоящей женщины, как никто из деревенских баб еще не улыбался Егорке. Как лешачка. Всепонимающе.

– Ты себе помоги. А я, может, послушаю, как ты песни играешь – ежели случай выйдет. Песельник… Мамынька-то говорила, бывало – у кого душа песней увита, у того жизнь слезами улита.

– Не про тебя ли?

– Ну полно, – Фиска вдруг снова смутилась, будто в один миг устала от собственной смелости, снова целиком ушла в платок, в грубую серую шерсть. – Чай, идти надо мне. На одну минуточку у свекрови за солью к Марье выпросилась – вот она соль-то, – за пазухой обнаружилась горсточка соли, завернутая в тряпицу. – Идти надо, а то Антонида осерчает. Бог даст, поговорим еще.

Выдернула руку из Егоровых пальцев, порывисто вздохнула и быстро пошла прочь. Егорка стоял на тракте, смотрел ей вслед и думал. У него уже надежно вылетело из головы все, чего Фиска велела опасаться – зато осталась неизбывная горечь за нее саму и ее судьбу. Как это сразу понятно – стоило ей заговорить, и все понятно, будто она родня мне… Но что я могу сделать, ну что?! Ну что мог сделать для мамы мой отец? Открыться? В лес позвать? Как? Что она скажет, выросшая среди людей, в силках жестоких запретов, под кулаком да под ярмом, в чужой для Егора вере? Это не Симка – полулешачок, который душой чует. Это… чужая жена. А ты для нее – бес.

И Егорка в сердцах стукнул кулаком по заиндевелой подвернувшейся изгороди.

Как это может быть – человек вместо чужой вещи?! А помощь – как кража!

Лес Егорку встретил ласково, усмирил метелицу, уложил ветер. Лес был прекрасен, как серебряный чертог Государя; под белесым, быстро темнеющим небом, как тихая вода, стоял сонный покой. Егоркина душа тут же настроилась лесу в унисон – ушла боль, ушли тревоги, все внутри стало чистым и светлым, как этот снег… Егорка шел, не торопясь, слушая лесную тишину, ощущая медленное, зимнее биение сердца мира. Он приготовился идти долго, но нашел, что искал, уже у рубежа.

Николка в снежно-белом полушубке, простоволосый с белесыми волосами в инее, стоял, прислоняясь спиной к сосновому стволу и гладил сидящего у него на руках соболя. Соболь ластился, тыкался в пальцы гладенькой умной головкой с полукружьями аккуратных ушек и черными бусинами глаз – отвлек Николку от караула, тот и не заметил, как Егор подошел.

– Привет, страж, – сказал, отодвигая ветку. – Отвел душу?

Николка ухмыльнулся, отпустил соболя в снег, протянул руку.

– Привет, Егорка. Слыхал, как ладно вышло – чай, и у охотника не получилось бы лучше. Сердце у него, у гада, от обжорства да от водки вовсе оказалось гнилое – и моей стрелы хватило. Погодь, Егорушка, я еще у второго найду больное место… Жаль только, что купчина, пес, здоров, как лось – стрелы мои слабоваты для него, так, оцарапаю только…

– Что, убивец, жизнь оборвал да радуешься?

– А нешто мне рыдать об нем? Сам ведаешь…

Егорка вздохнул, погладил замерзший шершавый ствол.

– Да ведаю, ведаю. Что уж…

Николка ухмыльнулся еще шире.

– Браниться, что ли, пришел?

– Да нет, полно. Мне Марфуша все пересказала. Тихон отцу другом был. Если уж об ком рыдать…

– Пошли за ворота, погреешься – вон, гляжу, окоченел весь, – Николка потащил с запястья лестовку из рябиновых ягод. – Я дорогу-то закрыл, так открою тебе.

– Нет, не пойду. Я ж по делу. Волки – как?

– Да брось, как волки – хорошо волки. Новый вожак стаю от Бродов на Мокреть увел, там дневать залегли – нового пастуха ждут. Чай, полнолуние… Смелый мужик.

– Видал ты его?

– Да. По душе мне. Зверь, слышь, внутри силен да не злобен. Редко такое попадается.

Егор кивнул.

– Славно, что и ты так видишь. Я просить пришел – ты уж встреть его, проводи, пригляди чуток… все ж впервой ему шкуру-то менять. Он мужик, точно, смелый, но, будто, простоватый, так что…

– Да об чем и толковать! Гляну.

– Славно. Пойду я.

Николка поправил за плечами колчан, окинул Егора взглядом – оценил его заминку, оценил усталый вид, осунувшееся лицо, тени под глазами. Отстегнул флягу.