Человек узнает своих соседей, подумал Джейсон, когда перестает на них охотиться. В былые времена он вместе с другими ходил на охоту, дичи тогда было много. Они называли это спортом или развлечением — мягкое обозначение той жажды крови, которую человек принес с доисторических времен, когда охота была средством для поддержания жизни. Человек — родной брат других хищников и, подумал Джейсон, самый большой хищник из всех. Теперь таким, как он, не было нужды охотиться на своих братьев, обитателей лесов и болот. Мясом их обеспечивали стада коров и овец, хотя, как он полагал, употребляя в пищу даже такое мясо, человек не перестает быть хищником. Если бы кому-то пришло в голову поохотиться, ему пришлось бы вернуться к луку со стрелами и копью. Ружья по-прежнему лежали в своих чехлах, и роботы тщательно их чистили, однако запас пороха давно иссяк, а чтобы возобновить его, потребовалось бы прочесть немало книг и затратить много усилий.

Тропинка поднялась на холм, к небольшому полю, где в снопах стояла кукуруза и на земле еще лежали тыквы. Через день-два роботы уберут тыкву, а кукуруза, вероятно, так и останется лежать в снопах, пока не закончатся остальные осенние работы. Ее можно будет свезти в хранилище позже или лущить прямо в поле уже после того, как выпадет снег.

Снопы в тусклом лунном свете показались Джейсону похожими на индейские вигвамы. Он подумал о том, отнесли ли роботы в лагерь Горация Красное Облако пшеничную и кукурузную муку, ветчину и все, что он распорядился туда доставить. Скорее всего, да. Роботы чрезвычайно аккуратны во всем, и он в который раз уже задал себе вопрос, что же они находят в том, чтобы заботиться о нем и о Марте, работать по дому и на ферме. И, коли на то пошло, что вообще важно для роботов? Езекия и прочие, что живут в монастыре, роботы, которые строят нечто непонятное выше по течению реки… Этот вопрос, как он понимал, восходит к древним соображениям выгоды, которые в свое время безраздельно владели человечеством. Ничего не делать, если от этого нет материальной отдачи. Старая привычка, старый образ мыслей, и Джейсон слегка устыдился этого.

Если Люди опять завладеют Землей, снова утвердятся соображения выгоды и основывающиеся на ней философские концепции. Земля, если не считать пользы, извлеченной из пяти тысяч лет свободы от человеческой чумы, окажется не в лучшем положении, чем прежде. Маловероятно, чтобы у них не возникло желания завладеть ею вновь. Они, конечно, поймут, что основные ресурсы Земли исчерпаны, но могут отбросить даже это соображение. Может быть (Джон ничего об этом не говорил), многие из них испытывают страстное желание вернуться на планету своих предков. Пять тысяч лет — достаточный срок, чтобы они стали считать планеты, на которых сейчас живут, своим домом, но кто их знает? В лучшем случае на Землю могут хлынуть потоки туристов и паломников, жаждущих поклониться родине человечества.

Он миновал кукурузное поле и пошел вдоль узкого гребня туда, где утес нависал над местом слияния рек. В лунном свете реки казались дорогами из сияющего серебра, проложенными сквозь темные леса долины. Он уселся на большой камень, на котором сидел всегда, закутался от холодного ночного ветра в свой тяжелый плащ. Сидя в тишине, в полном одиночестве, он подивился тому, что одиночество его не гнетет. Ибо здесь мой дом, подумал он, а в стенах своего дома никто не может быть одинок.

Потому-то он и ждал прибытия Людей с ужасом. Они вторгнутся в его дом, на землю, которую он сделал своей; своей настолько же, насколько все остальные животные считают своей территорию, где обитают. Не на основании человеческого права, не в силу какого-либо чувства собственности, но просто по праву жизни.

Этого нельзя позволить, сказал он себе. Нельзя позволить им вернуться и снова изгадить Землю. Нельзя, чтобы они опять отравили ее своими машинами. Он должен найти способ, как их остановить, — но он знал, что такого способа нет. Один-единственный и очень старый человек не может противостоять человечеству; может, и права не имеет. У них всего три планеты, и Земля станет четвертой, а у тех, кто не попал в унесшую остальных сеть, в распоряжении вся Галактика, даже, может быть, Вселенная.

Он Галактику не освоил: ни он, ни Марта. Здесь их дом, не эти несколько акров, но вся Земля. А индейцы с озера Лич. Что будет с ними? С ними и с их образом жизни? Еще одна резервация? Еще одна тюрьма?

У него за спиной из-под чьей-то ноги покатился вниз по склону камень. Джейсон вскочил.

— Кто там? — громко спросил он. Это мог быть медведь. Мог быть олень.

— Езекия, сэр, — раздался голос. — Я увидел, что вы вышли из дому, и пошел следом.

— Ну, иди сюда, — сказал Джейсон. — Зачем ты пошел за мной?

— Чтобы выразить благодарность, — ответил робот. — Свою самую сердечную благодарность.

Шумно ступая, он появился из темноты.

— Садись, — сказал Джейсон. — Вон на тот камень. На нем удобно.

— Я не нуждаюсь в удобстве. Мне не обязательно сидеть.

— И однако ты сидишь. Я часто вижу, как ты сидишь на скамье под ивой.

— Это только притворство, — сказал Езекия. — Подражание тем, кто стоит выше меня, и совершенно недостойное поведение. Я этого стыжусь.

— Стыдись дальше, если хочешь, — проговорил Джейсон, — но, пожалуйста, доставь мне удовольствие. Я предпочитаю сидеть, и буду чувствовать себя неудобно, если ты останешься стоять.

— Если вы настаиваете, — сказал Езекия.

— Именно настаиваю, — ответил Джейсон. — И что же это за доброе дело, за которое ты хочешь меня поблагодарить?

— Это касается паломника.

— Да, я знаю. Тэтчер мне о нем говорил.

— Я совершенно уверен, — продолжал робот, — что он не паломник. Никодемус так сказал. Никодемус не в меру замечтался. Так легко, сэр, замечтаться, когда чего-то очень хочешь.

— Могу понять, — сказал Джейсон.

— Было бы чудесно, если бы он оказался паломником. Это значило бы, что разнеслась молва о деле, которому мы себя посвятили. Вы понимаете, не робот-паломник, а паломник-человек.

Джейсон молчал. Ветер трепал рясу, в которую был одет робот; Езекия подобрал ее концы, плотнее в нее завернулся.

— Гордыня, — повторил он. — Вот с чем нужно бороться. С тем, что сидишь, когда нет нужды сидеть. Что носишь одежду, когда в ней не нуждаешься. Что, размышляя, расхаживаешь по саду, когда с тем же успехом можно думать и стоя на одном месте.

Джейсон сидел, сжав губы, хотя с языка так и рвались вопросы: что там с этим паломником? кто он? откуда? что он делал все эти годы? Хотя еще несколько мгновений назад он и думать не думал о незнакомце в монастыре, занятый тревожными мыслями о возвращении Людей.

— Я вот что хочу сказать, — произнес Езекия. — Я знаю, как долго люди, живущие в доме, пытались отыскать других людей. Доходили слухи, и, слух за слухом, вас постигало разочарование. Теперь человек в самом деле появился, и вы имеете полное право поспешить за ним. Но вы этого не сделали. Вы не пришли. Вы оставили его нам. Подарили нам наш звездный час.

— Мы посчитали, что это ваш шанс, — ответил Джейсон. — Мы обсуждали все и решили пока остаться в стороне. Мы можем поговорить с этим человеком позже. Маловероятно, чтобы он убежал; он, должно быть, пришел издалека.

— Наш звездный час, и час безотрадный, ибо теперь мы знаем, что обманулись. Иногда я спрашиваю себя, не является ли вся наша жизнь заблуждением.

— Я не стану вместе с тобой кататься по земле, изображая мученика, — сказал Джейсон. — Я знаю, вы тут годами терзались мыслями, не поразит ли вас гром за вашу самонадеянность. Ну, гром вас не поразил…

— Вы хотите сказать, что одобряете. Что вы, человек…

— Нет, — сказал Джейсон. — Не одобряю и не осуждаю.

— Но когда-то…

— Да, знаю. Когда-то давно человек из палок и глины делал фигуры и им поклонялся. Когда-то давно он считал Богом солнце. Сколько раз человек должен ошибиться, прежде чем познает истину?

— Я понимаю вашу мысль, — сказал Езекия. — Вы думаете, мы сможем узнать истину?