— Если не возражаете, я пойду, — сказал он.

— Вот что, Илья. — Впервые за время их прогулки Саллаи взглянул на него. — Ты волен выбрать для предвыпускной практики другую тему. Любую другую, по своему усмотрению.

— Спасибо, учитель Шандор. Я подумаю.

— И другого руководителя практики ты можешь выбрать.

— Ну, зачем вы так…

— Я не вечен, — сказал Саллаи и почувствовал, как пугающе точна эта тривиальная фраза. — Я дал тебе все, что мог.

— Еще раз спасибо, учитель Шандор, — сказал Буров, помолчав немного. — За то, что вы научили меня мыслить.

Саллаи не видел, как Буров сбегает по лестнице. Щурясь от ветра, опершись на балюстраду, он долго смотрел на темнеющую бухту, на дальнюю гряду скал, у которой вскипали белые буруны, на запоздалую яхту, идущую к причалу.

Когда-то и он, Саллаи, увлекался парусным спортом — пока большой инкрат не поглотил все его время.

Яхта сменила галс, парус перебросился на другой борт. Галс влево, галс вправо. Да, иначе чем в лавировку против ветра не пойдешь. Не то он слышал, не то читал, что когда-то остроносые астраханские рыбачьи шхуны за способность ходить под немыслимо острым углом к ветру называли «с богом супротивницы».

«Неплохо сказано, — подумал Саллаи, морщась от привычного покалывания в боку. — С богом супротивницы…»

Вершина горы Гюйгенса утыкана каменными иглами — не слишком удобное место для отдыха. Примостясь, кто где, курсанты подкреплялись питательной пастой. Для этого нужно было, уперев под шлемом подбородок в грудь, нащупать губами гибкую трубочку и одновременно повернуть на поясе регулятор. Умная штука — десантный скафандр, рассчитанный на долгое пребывание в чуждой среде. Портативная рация, запас дыхательных патронов, система автоматического регулирования температуры, санитарный шлюз, емкость с высококалорийной пастой — да, умная штука. Только надо уметь пользоваться. Морозов получил уже хороший урок: в первый день похода на привале он набрал полный рот пасты и закрыл регулятор, но паста продолжала ползти из трубки, расползаясь по лицу и стекая на грудь. Чуть Морозов не задохнулся. Вскочил на ноги, растерянно замахал руками. Хорошо — подоспел инструктор. Оказалось, Морозов перепутал регуляторы: вместо того чтобы выключить подачу пасты, снял питание с портативной рации. Ну, больше с ним такое не повторится.

Курсанты подкреплялись на вершине Гюйгенса, обменивались впечатлениями, перешучивались.

— Кто барабанит по моему шлему? Это ты, Алеша? Сделай одолжение, подбери ноги.

— Видел я однажды в обезьяньем питомнике: вот так же они сидели, кто на чем.

— Ничего, ребята. Через трудности к звездам.

— Всегда какое-нибудь несоответствие, — философически заметил кто-то, — видеть можно далеко, а дали-то и нет.

Верно, подумал Морозов. Вид отсюда, с высоты пяти тысяч метров, изумительный. Справа пустыня Моря Ясности, слева Море Дождей. Вон зубчатый цирк Автолика. Вон обелиск на месте посадки первого советского лунника. Какую длинную тень отбрасывает. Никаких полутонов: резкие, четкие тени и ровный белый свет. Бело-черный мир, обрывающийся куцым горизонтом. Даже досадно: зрение здесь, без атмосферы, становится по-орлиному острым, а лунный горизонт отсекает возможность увидеть, как растворяется, исчезая из поля зрения, дальняя даль. Непривычное, неуютное какое-то ощущение.

А все-таки здорово здесь, на Гюйгенсе. Мало тверди под ногами, зато пространства вокруг — в избытке. Вон он, космос. Черный, истыканный яркими немигающими звездами. Он — твой. Через трудности к звездам — что верно, то верно.

Только бы не испортило мне предвыпускную практику замечание, полученное от инструктора, продолжал размышлять Морозов. Строгости у нас ужасные. Сунут на какой-нибудь тихоходный грузовик, совершающий рейсы Земля — Луна, — то-то веселая будет практика. Нет, непременно надо добиться, чтобы отправили в дальний рейс. К Сатурну, например. И хорошо бы — с дисциплинированным, положительным напарником. Всегда ведь курсантов направляют на практику по двое: штурмана и бортинженера.

— Вовка, знаешь что? — сказал Морозов Заостровцеву. — Давай проситься на практику вместе.

Тот посмотрел удивленно:

— Чего это ты вдруг? До практики еще почти год.

— Ну и что? Надо заранее проверить нашу психологическую совместимость. Надо быть предусмотрительным.

— Ладно, посмотрим, — сказал Заостровцев и аккуратно слизал с губ питательную пасту.

Да, лучшего напарника для практики не найти.

Он, Морозов, не закрывал глаза на собственные недостатки. Знал, что не всегда доставляет людям — особенно преподавателям — радость. Сказывались, должно быть, некоторые особенности воспитания. Уж очень большую свободу предоставлял ему отец.

У отца был магнитофон — громоздкое, тяжелое изделие прошлого века. Прокручивая старинные звукозаписи, Алеша однажды услышал: высокий и какой-то отчаянно лихой голос протяжно пропел: «Солдатушки, бравы ребятушки, а где ваши жены?» И тут же грянул хор хриплых мужских голосов: «Наши же-о-ны — ружья заряжены, вот где наши жены!» Грозная удаль песни потрясла Алешу. Он представил себе: идут походным строем усачи-богатыри, горят их медные кивера, мерно покачиваются за плечами длинные ружья. Жены — ружья заряжены… Сестры — сабли востры… Что за удивительные слова!

Поразившую его песню Алеша переписал на кристаллофон — так было положено начало коллекции старинных солдатских песен. Он увлеченно разыскивал их в архивах и фонотеках. А если попадались ему в книгах тексты песен, не сопровождаемые нотной записью, то Алеша сам сочинял музыку и записывал на кристалл с собственного голоса.

Отец прочил его в историки или искусствоведы, но Алеша избрал другой путь.

И вот он сидит в десантном скафандре на вершине горы Гюйгенса, и под ним бело-черный мир Луны, резко ограниченный близким горизонтом, а над ним горят звезды.

Тени на лунных равнинах медленно, почти незаметно для глаза, удлинялись, солнце низко нависло над горизонтом — наступал вечер, предвестник долгой двухнедельной ночи.

Нет в Солнечной системе города более тесного и плотного по населению, чем Селеногорск. Строго говоря, это и не город вовсе, а длинный узкий коридор, пробитый в склоне кратера Эратосфена, и ответвления от этого коридора, жилые и служебные отсеки. Самое людное место лунной столицы — предшлюзовой вестибюль. Вечно здесь, у дверей диспетчерской, толпятся пилоты рейсовых кораблей, техники космодромной команды. То и дело с маслянистым шипением раздвигаются двери шлюза, впуская вновь прибывших или выпуская уходящих в рейс. Не умолкает в вестибюле гул голосов. Беспрерывно щелкает у стойки бара автомат, отмеряя в подставленные стаканы освежающий витакол. Вспыхивают и гаснут табло, указывая номера очередных рейсов, передавая извещения ССМП — Службы Состояния Межпланетного Пространства — и противометеоритной службы, распоряжения начальника Космофлота и директора обсерватории, настойчивые призывы селеногорского коменданта экономить энергию и придерживаться графика питания в столовой.

Федор Чернышев вышел из диспетчерской и бочком, вежливо раздвигая толпу, направился к шлюзу. За ним поспешал его штурман.

— Виноват, — приговаривал Чернышев, прокладывая себе дорогу. — Посторонись, дружок. Что это сегодня набралось так много? Съезд профсоюзов, что ли, у вас?

— Здесь курсанты, Федор, — сказал руководитель практики, выходя ему навстречу.

— О! Здравствуй, Ян, — Чернышев широко улыбнулся старому товарищу. — Рад тебя видеть. Извини, нет времени поговорить, ухожу в рейс к Юпитеру.

Он двинулся дальше, курсанты расступались перед ним, и тут он, приметив Морозова, остановился.

— Алексей, ты?

— Да. — Лицо у Морозова было напряженное, он избегал смотреть на Чернышева.

— Когда на Землю собираешься?

— Вот, ждем рейсового…

— Захватишь письмо для Марты?