— Конечно, нет. Но, во-первых, мне казалось непедагогичным ходить в гости к родителям моего ученика. А во-вторых, я не такое уж хорошее дитя, — Надя засмеялась. — Мама постоянно мной недовольна. Кроме того, Алексей Михайлыч, вы всю зиму разъезжали по разным конференциям и сессиям.
— Пожалуй, ты права. — Морозов оглянулся на Надиных спутников, приотставших из деликатности, и спросил: — А все-таки, Надя, как ты догадалась, что я заблудился?
— Наверное, вы очень взывали… — опять она рассмеялась. — Не могу объяснить, как это получается. Уж лучше спросите Льва Сергеича.
Вскоре они вышли к новому корпусу — сплошные стены без окон там были, как в средневековой крепости, и примыкала к этому огромному приземистому корпусу пристройка, обыкновенный служебный домик с палисадником. У входа расхаживал взад-вперед по красноватому гравию дорожки Лев Сергеевич Лавровский. Еще издали он нетерпеливым жестом показал Морозову на свои часы:
— Двенадцать минут! Вы у меня похитили двенадцать минут!
Его жиденькие белобрысые волосы сбились сердитым хохолком меж глубоких залысин. Худое лицо с резкими складками от крыльев носа к уголкам тонких губ выражало крайнее недовольство.
— Я бы похитил еще больше, если б Надя не догадалась, что я заблудился, и не пришла за мной, — сказал Морозов, подойдя и пожимая Лавровскому руку. — Вы же не сказали, что переехали в новое здание.
— Ах вот как! — Лев Сергеевич быстро взглянул на Надю. — Совсем не обязательно уводить за собой поллаборатории.
Один из молодых людей, такой располагающий к себе брюнет, сказал с обезоруживающей искренностью:
— Мы, Лев Сергеич, хотели проверить ее догадку по направлению и во времени.
— Во времени, — кивнул Лавровский. — Я так и думал, что у вас была чисто научная цель.
Он подхватил Морозова под руку и повел в лабораторию.
— Так вы еще не видели «Церебротрон-2», — значит, вы вообще ничего не видели, дорогой Алеша.
Пробежав коридор пристройки, он ввел Морозова в прохладный зал размером с добрый стадион. Огромное кольцо сияющих плафонов лило дневной свет на сплошную линию приборных щитов и шкафчиков вдоль стен, на застекленные кабины, в которых работали операторы, на десяток сооружений необычных форм в центре зала.
— Да-а, — сказал Морозов уважительно, припомнив тесноту и скученность приборов в старой лаборатории. — Здорово, Лев Сергеич!
— Здорово? Ну, так я вам скажу, что под нами еще два этажа. Запоминающий блок этого комплекса в сто двадцать раз больше, чем на первом «Церебротроне», но все равно этого не хватает.
Они пошли по периметру зала. Морозов всматривался в бесчисленные панели, в малопонятные и вовсе непонятные надписи, в рисованные схемы.
— Когда-то вы хотели освободить человечество от излишка приборов. Помните? Но такой концентрации автоматики, как у вас, Лев Сергеич, я еще не видел.
— Только через посредство приборов можно прийти к освобождению от них. Парадоксально, но факт. Вы ужаснетесь, Алеша, если я вам назову цифру электроэнергии, которую мы потребляем в дни испытаний. Всякий раз грозятся отключить Нас. Что?
— Я ничего не сказал. Сочувствую, Лев Сергеич.
Их шаги по мягкому покрытию были неслышны. «Гиппокампов круг», — прочел Морозов на щите длинной секции, мимо которой они проходили. В кабине работала на телетайпе, высунув от усердия кончик языка, девушка с высокой прической.
— Вы сочувствуете, — сказал Лавровский. — Вы просто не представляете, сколько понадобится энергии, чтобы зафиксировать в запоминающем блоке вот одну эту простую мысль о сочувствии. Идите за мной, я покажу главное наше достижение.
Они вошли в «хижину» — так назвал Лавровский помещение в середине зала, в котором находился пульт управления комплексом. Один из щитов был снят, обнажились цветные потроха электронных схем, пучки бесчисленных проводников, а за ними виднелась прозрачная камера, заполненная микроэлементами, как аквариум крохотками-рыбками.
Принцип работы «Церебротрона» был Морозову — в общих чертах — известен. Здесь осуществлялась совместная работа мозга и машины. Информация — сознательно направленная мысль или рассеянная, когда «ни о чем не думаешь», — поступала в «подвалы» запоминающего блока. Вступал в действие анализирующий центр — оценивал количество информации и как бы сортировал ее, определяя сравнительную ценность. Чем дольше ты лежишь вот в этом удобном кресле с «короной» на голове — этакой диадемой, от которой тянутся к блоку усилителей сотни тоненьких нитей, — тем полнее запись твоих мыслей, воспоминаний, всего того, из чего слагается твой жизненный опыт. В какой-то мере — всегда в какой-то мере, никогда в полной — фиксируется в этой записи твое «я», стороны твоей личности, — взгляни на себя, если пожелаешь, самокритическим оком.
Знал и то Морозов, что долгие годы пытается неутомимый Лавровский проникнуть дальше, в глубь, в подкорку — зафиксировать состояния мозга, при которых информация из несознаваемой долговременной памяти может поступить в действующую кратковременную. Дать выход полезным инстинктам, дремлющим в подсознании, хочет Лавровский — ну, хотя бы таким, какие усилят слух, обоняние, мышечную силу…
— Видите? — наставил Лавровский палец на «аквариум». — Над этой штукой мы бились много лет, а продвинулись сильно за последние полтора месяца. Это — аттентер.
— Что?
— Кстати, название предложил ваш друг Буров, он мне очень помог. Аттентер. От латинского attentio — внимание. Когда я думаю или вспоминаю, в моем мозгу пробегает цепочка нервных возбуждений, — ну, это в школе проходят. Как бы луч света выхватывает из тьмы в коре мозга, в каждый данный момент, нужные группы клеток, соответствующие ходу мысли. Этот «световой луч» — внимание. Похоже, что мы нащупали механизм переключения внимания. Он не проникает в подсознание, не высвечивает тайные области. Но почему, собственно?..
Тут пропищал сигнал вызова. Лавровский вынул из кармана видеофон, нажал кнопку ответа. На экранчике — Морозов мельком увидел — возникло круглое лицо женщины, обрамленное белокурыми кудряшками. Похоже на старинную миниатюру, вскользь подумал он.
— Здравствуй, Кира, — сказал Лавровский. — Ты уже приехала?
— Я только что прилетела и удивлена, — раздалось сочное контральто. — Ты бы мог меня встретить.
— Я очень занят.
— Как всегда. Когда ты приедешь сегодня? Я хочу позвать Семеновых и Келлера, я привезла дивные видовые фильмы.
— Кира, я не смогу рано приехать.
— Очень мило, — в голосе женщины послышалась обида. — Я вижу, ничего не изменилось…
— А что могло измениться за три недели? Я постараюсь выбраться пораньше, но вы меня не ждите и смотрите фильмы.
— Кто там стоит рядом с тобой? Эта особа?
— Рядом со мной стоит Морозов, и ему неинтересно слушать наш разговор. До свиданья.
Лавровский выключил видеофон и, потирая лоб, сел в кресло.
— На чем мы остановились?
— Механизм переключения внимания не проникает в подкорку, — напомнил Морозов.
— Да, да! Почему вы стоите, Алеша? Налейте-ка себе и мне витаколу, вон стаканы на полке, и сядьте. — Лавровский отхлебнул пенящегося напитка. — Ну так, переключим внимание. Подсознательная работа мозга доступна сознанию, но не попадает в самоотчет, потому что ее не «высвечивает» аттентер, вот этот механизм переключения внимания. Что-то мешает, какой-то заслон. Заслон, созданный многими тысячелетиями эволюции человека, и неспроста созданный, — но это особый разговор. Вы следите за мыслью?
— Я — весь внимание, — сказал Морозов.
— Но есть люди, у которых, обычно при сильных эмоциональных встрясках, этот заслон на какое-то время, пусть даже на миг, снимается. И тогда аттентер свободно проникает в подсознание и выдает наверх, то есть в кору, результаты его работы. Управляет этим процессом гипоталамус, великий дирижер гормонального оркестра.
Тут Лавровский задумался. Остро, с прищуром, смотрели его бледно-голубые глаза, но — куда-то вдаль, не видя собеседника.
