Мы с Чарли движемся к его офису.

— Ужасный рынок для любого. Кроме меня, — говорит Чарли. — Никто ни во что не верит. Люди не верят президенту Джонсону, они не верят никому и ничему в Вашингтоне. Они верят, что налоги поднимутся, они не верят, что мы когда-либо вылезем из Вьетнама, а после «Моторолы» никто и никогда больше не поверит в прибыль на акцию. Даже если бухгалтеры Пита Марвика дадут им чистый сертификат, не поверит все равно никто.

Это и есть то, что французский социолог Эмиль Дюркгейм называет «аномье». В терминах биржи это означает, что сначала тревога нарастает по мере падения цен. Потом вы слышите все эти разговоры об «уровне поддержки» и все такое прочее, но вот биржа пробивает насквозь и этот уровень, и вы имеете «аномье». Это похоже на «отчуждение», только «аномье» в данном случае означает: «Где дно? Где дно? Где дно?». Никто не знает, где дно и никто не помнит, где была вершина. Все подвешены между небом и землей. А потом индекс Доу-Джонса движется к нулю. И только Чарли чувствует себя прекрасно: его портфель захеджирован, и он пока играет в «короткую» игру.

— А вот на уровне номинала, — певуче говорит Чарли, — начнется оживление спроса, когда мы примемся гонять Придурка Джонни и его братца.

В переводе это означает вот что. Мистер Придурок, потеряв на акциях, которые у него были, будет пытаться компенсировать потери, продавая без покрытия. Когда же Чарли начнет покупать, акции пойдут вверх, и мистер Придурок будет уже в убытках на своих «коротких» без покрытия продажах. И тогда он запаникует и будет вынужден покупать, чтобы покрыть сделки, по цене, взбирающейся выше и выше, куда его и будет загонять Чарли.

Пока Чарли отменяет свой европейский отпуск, я сижу в его офисе. В три часа двадцать девять минут биржевой специалист в торговом зале открывает торги на «Моторолу» — за минуту до звонка. «Моторола» сейчас, как боксер, успевший кое-как привстать на одно колено до того, как рефери досчитал до десяти.

Она открылась и закрылась по 119, упав за один день на 19¼. Значит, ее рыночная стоимость в 3 часа 30 минут дня была на $114 миллионов меньше, чем в 10 утра — и на $684 миллиона меньше, чем несколько месяцев назад. И это та же самая компания, текущий год у которой лучше, чем был прошлый, а следующий обещает быть лучше, чем нынешний.

И вы можете говорить сколько угодно о нехватке денег, Вьетнаме и налогах, но 27 сентября что-то все-таки случилось. Конечно, случаться оно начало еще раньше, когда банки уже не имели денег для займов, а все свистки, вопли, набатный звон тревоги и желтый сигнальный дым показателей стали видны и слышны еще в конце весны. В день 27 сентября траурный колокол звонил по скончавшейся вере.

И что теперь? Теперь любители неполных лотов, — например, мистер Придурок и его братец — продали кучу акций без покрытия, а Чарли изготовился спустить своих гончих с поводка. Наш трейдер говорит, что лента тикера должна сорок дней и сорок ночей побыть в покое, прежде чем начнется очередной бычий подъем. Чарли в ноябре собирается в Европу. И все мы подошли к тому моменту в «Питере Пэне», когда пьеса останавливается, а Мэри Мартин или какая-нибудь другая актриса выходит к рампе и говорит: «Так вы верите? Вы верите?». Те два раза, что я смотрел «Питера Пэна», верили все.

Потом в один прекрасный день, довольно скоро, Чарли вернется из Европы. Мистер Придурок будет, как и раньше, проживать у Черта На Куличках, но уже без штанов, а потом первая ромашка пробьется сквозь корку земли и скажет: «Я верю» — и игра начнется сначала.

Вы заметили, как прекрасно смотрится Чарли в ретроспективе? Все произошло точь-в-точь, как он и говорил. Сначала все перестали верить во все. Потом это «все» покатилось к номиналу, а маленькие инвесторы, месье Придурок и его братец (это слова Чарли, а не мои), стали играть в «короткую» без покрытия (смотрите статистику) — и уже тогда Чарли и его присные загнали бедолаг наверх, до самого бычьего рынка. И я не могу себе представить, чтобы у мистера Придурка осталась хотя бы одна пара штанов.

И не слишком много времени потребовалось на то, чтобы каждый снова начал верить. «Каждый», как я трактую это понятие в данной книге, по-прежнему не верит ни единому слову, исходящему из Вашингтона, не верит тому, что мы когда-нибудь выберемся из Вьетнама, и уж, конечно, не верит никаким отчетным прибылям на акцию. Но когда цены акций достаточно вырастают, каждый начинает верить во что-то, хотя бы в то, что все остальные вот-вот во что-то поверят.

В один прекрасный день Чарли появился у меня и сказал, что больше не понимает рынка.

— Булькающий и кипящий рынок мне нравится не меньше, чем всем остальным, — сказал он, — но это сумасшествие. Добром это все не кончится.

Я аккуратно отметил день и час, когда эта фраза была произнесена, потому что вы уже видели, какие прекрасные результаты показывает Чарли.

— И что нам теперь надо делать? — спросил я.

— Пацаны захватывают все. У нас уже не просто рынок мусора, а пацанячий рынок мусора. Только сопливые мальчишки могут покупать такой мусор. А делать можно одно из двух. Во-первых, ты можешь поехать со мной в Европу. У Джона Эспинуола в Лондоне новый дом, а у Тедди яхта в Ницце. Можем, впрочем, поехать и в Японию. Нам пошло бы на пользу хоть на какое-то время побыть вдали от всего этого дурдома. Второй вариант действий — найти себе собственного пацана.

И так уж оно вышло, что уехать в тот самый момент у меня не получалось. Да тут еще другой мой приятель, Великий Уинфилд, тоже решил остаться и поиграть на пацанячьем рынке. Вот вам повтор еще одной видеозаписи, запечатлевшей историю так, как она творилась в те дни.

У каждого есть какой-то надежный биржевой индикатор, помогающий в трудной работе по накоплению богатства, и я сам вот-вот обзаведусь таким же для себя. Он называется «Иерихонский Индикатор Адама Смита», а расскажу я вам о нём чуточку позже, когда закончу свой рассказ о другом рыночном индикаторе, с которым я познакомился во время своего визита к Великому Уинфилду.

— Сынок, — сказал Великий Уинфилд по телефону. — Наша беда в том, что мы слишком стары для такого рынка. Сейчас лучшим игрокам на бирже и тридцати-то нет. Приходи. Я покажу тебе свое решение проблемы.

Великий Уинфилд, мой друг, прекрасный читатель ленты тикера, супер-спекулянт и с недавнего времени типичный ковбой-ранчер, словно сошедший с рекламы «Мальборо». Последнее я говорю к тому, что он отказался от обязательных на Уолл-стрит жилетки и аккуратной прически в пользу раскованной джинсовости Мальборо-мэна. Обычно в офисе Великого Уинфилда ничего нет, за исключением нескольких метров ленты тикера на полу да парочки беженцев из Солидных Фирм, спасающихся от убийственного темпа реальности. В этот раз в офисе было три новых лица.

— Вот оно, мое решение проблемы нынешнего рынка, — сказал Великий Уинфилд. — Мальчишки. Пацаны. Потому что и сам рынок пацанячий. Познакомься. Билли-Пацан, Джонни-Пацан и Шелдон-Пацан.

Все три Пацана встали, не отрывая глаз от ползущей ленты тикера, пожали мне руку и уважительно назвали меня «сэром».

— Ну разве не красавцы? — сказал Великий Уинфилд. — Какие пухленькие да пушистые! Что твои плюшевые медвежата! Нынче их рынок. Вот я их и взял.

Великий Уинфилд небрежно стряхнул огрызки соломы со своих джинсов «Ливайс». Я не знаю, где он умудряется добывать солому на Уолл-стрит, должно быть, он приносит ее в карманах, а потом в течение дня разбрасывает там и сям.

— Я им выделяю немножко денег для игры, они находят акции, а потом мы делим прибыль, — сказал он. — Билли-Пацан начал с пятью тысячами долларов, а за последние шесть месяцев дошел уже до пятисот тысяч.

— Ого! — сказал я и поинтересовался у Билли, как он это сделал.

— Акции компаний, сдающих компьютеры напрокат, сэр! — отрапортовал Билли, словно кадет, пожирающий глазами офицера. — Я покупаю конвертируемые бумаги, закладываю их в банке и покупаю еще.

— Наверное, залог приличный? — поинтересовался я.