Главное же, что утверждают все помянутые ученые мужи, это то, что деньги бесполезны. Они должны быть в буквальном смысле бесполезны, чтобы быть деньгами, будь то каменные колеса острова Яп, раковины, собачьи зубы, золото, собранное в подвалах Форта Нокс, или скот в Восточной Африке, который нельзя есть, потому что это означало бы съедать капитал. Здесь их мысль находится в прямой оппозиции к Адаму Смиту Первому, который утверждал, что деньги полезны, а люди разумны. Невидимая рука рынка приносит на рынок ботинки сапожника для обмена на капусту фермера, чтобы сапожнику не приходилось возиться с овощами, а фермеру тачать сапоги. Экономический человек Адама Смита Первого был человеком рациональным, а экономика в основном принимает как данность то, что люди всегда движутся в сторону максимальной прибыли и максимального производства. Но поскольку мы с вами уже слегка столкнулись с мыслью о том, что люди рациональны не всегда, то нам стоит посмотреть, куда идея о том, что деньги бесполезны или почему они бесполезны нас заведет.
У истока импульса к накоплению этих бесполезных денег находится «внутреннее понуждение к работе». (Здесь и ниже — Норман Браун.)
«Это понуждение к работе подчиняет человека вещам… Оно сводит все побуждения человеческого существа к жадности и конкуренции (к агрессивности и собственничеству)… Жажда делать деньги занимает место всех действительно человеческих нужд. Таким образом, кажущееся накопление богатства на самом деле обедняет природу человека, а соответствующая ему мораль — аскетизм — является отказом от человеческой природы и человеческих желаний. Результатом становится вытеснение и замена конкретной тотальности человеческой природы некоей абстракцией, неким Homo economicus, иначе говоря, результат этот есть дегуманизация человеческой натуры».
Богатство — это бесполезный хлам, который можно складывать и накапливать. Шандор Ференци, один из участников посиделок во фрейдовской еженедельной психологической ассоциации, дошел до крайности в своем эссе, названном им «Об онтогенезе интереса к деньгам», где он сравнил деньги с отходами человеческого тела. «Они есть ничто иное, как лишенная запаха и обезвоженная мерзость, которую начистили до блеска» — вероятно, в виду имелось золото. (Прежде чем разражаться гневным криком, давайте вспомним, что мы пока нащупываем нечто на внерациональном уровне. Аристотель тоже говаривал, что делание денег есть противоестественное извращение.) Деньги всегда имели мистический оттенок. Для Лютера этот оттенок стал секулярным и демоническим — иначе говоря, стал делом рук сатаны.
Так зачем же накапливать этот бесполезный хлам? Избыточная работа, производящая избыточное богатство, проистекает из запруженного или ринувшегося не в то русло либидо (это снова Фрейд). Норман Браун идет на один шаг дальше Фрейда: «Весь комплекс денег коренится в психологии вины», а золото является абсолютным символом этой сублимации. Деньги это «сконденсированное богатство; сконденсированное богатство — это сконденсированная вина. Но вина имманентно и принципиально есть нечто нечистое». Таким образом, раздача рождественских подарков становится частичным искуплением вины, сконденсированной в течение года. Вина здесь не есть нечто конкретное — это часть структуры личности. Вернемся к Фрейду: «Ни в коем случае нельзя позволять себе применять к репрессированным продуктам сознания стандарты реальности. Это может привести к недооценке роли фантазий в формировании симптомов на том основании, что они не имеют бытия в реальности… Нам приходится пользоваться валютой, имеющей хождение на исследуемой нами территории. В нашем случае — это невротическая валюта». К чему Норман Браун добавляет: «Любая валюта есть невротическая валюта».
Все эти рассуждения выглядят не имеющими никакого отношения к тем деньгам, которые рассматриваются здесь как суммарное богатство, заключенное во всяческого рода ликвидных бумажках — скажем, $700 миллиардов в акциях и около $600 миллиардов в облигациях. Совершенно очевидно, что эти деньги не бесполезны, с их помощью возводятся новые заводы, выплачивается зарплата, производятся необходимые товары и так далее. Но Норман Браун, пытаясь ввести в свою схему прибыль на капитал, договаривается и до такого: «Вещи становятся богом (отцом самих себя), которым хотел бы быть человек; деньги размножаются… Таким образом, деньги в цивилизованной экономике приобретают психическую ценность, которой они не имеют в экономике архаичной». А это уже чисто инфантильное желание: стать отцом себя самого. Все это ведет Нормана Брауна к дискуссии о городе в связи со всем этим накопленным богатством — о городе как попытке обрести бессмертие, попытке одолеть смерть. (Неспособность принять смерть — основная мелодия брауновской композиции.)
Все это может показаться довольно странным, особенно трезвому взгляду, но я нахожу эти рассуждения стимулирующими. Я говорил о них сжато, и, возможно, это представило их не совсем в верном свете. Может быть, вся наша Игра находится вне сферы денег, определенных выше как нечто сконденсированное, бесполезное и исполненное вины, потому что, в конце концов, это ведь Игра, а значит, это «спорт, баловство, забава», находящаяся на стороне Жизни, а не Смерти. (После чтения Нормана Брауна мне порой начинает казаться, что единственно человеческий способ провести день — это попить пива и половить рыбку на тихом берегу, чтобы избежать обвинений в маниакальном и исполненном вины стремлении к работе. Но у меня есть такое чувство, что пока я буду рыбачить, сам Браун будет вовсю работать над новой книгой.) Да, надо довольно долго работать и накопить солидные излишки, чтобы прикупить фишки для нашей Игры — но ведь деньги, которые вы делаете на Игре, не работа? Или вы все-таки назовете это работой?
На мой взгляд, в книге Нормана Брауна отсутствует не только понятие об Игре, но и концепция «бумажности» на наших бумажных рынках, являющаяся, как все мы учили еще в курсе начал экономики, коэффициентом-множителем. Принимая, что весь наш принудительный труд обменивается на принудительные деньги в соотношении один к одному, мы, работая один час, получаем одну фишку для Игры. Но вот трое из нас организуют маленькую компанию, выпускают акции (бумагу), зарабатывают $50 ООО, и наша открытая ликвидная биржа даст нам за эти акции не $50 000, а миллион, если мы сумеем убедить публику, что кусок бумаги стоит в двадцать раз больше наших прибылей. Это богатство без малейших усилий, и мы живем в одной из немногих стран, где это запросто можно сделать.
И если хорошенько подумать, то совет Федерального резервного банка постоянно производит деньги. Он просто взмахивает своей волшебной палочкой покупки и продажи казначейских билетов — и оп-ля! — деньги появляются там, где их раньше не было. Это называется регулированием предложения денег, но работает это по принципу печатания новой яркой зеленой бумаги. При этом Федеральный банк даже не должен брать деньги откуда-то еще, чтобы влить их в банковскую систему. А с другой стороны — кто его знает. Может, совет директоров Федерального банка испытывает при этом адское чувство вины…
Так что, логически рассуждая, может быть и так, что все эти инвесторы, приходящие на биржу не для того, чтобы делать деньги, свободны от чувства вины и всех тревог и страхов, с деланием денег связанных, потому-то они и настроены не делать денег. Вам так не кажется? Мне, честно говоря, тоже. Будь они действительно свободными людьми, они бы и за версту к Игре не подошли. Стало быть, их грызет что-то еще.
Я думаю, что все рано или поздно должно обретать равновесие, чтобы у нас не получалось ситуации, в которой, как сказал Кейнс (цитируя кэрроловскую Алису), «всегда есть ящик варенья завтра и никогда никакого варенья сегодня». Что в определении Нормана Брауна звучит так: «Динамика капитализма базируется на переносе полагающегося наслаждения в постоянно отодвигаемое будущее». Это правда: у очень многих из самых искушенных участников Игры никогда не находится времени, чтобы тратить сделанные ими деньги. Но если бы они не испытали чувства вины и дискомфорта, неизбежных при приобретении первой белой фишки, они никогда не получили бы такого удовольствия от Игры.
