– Теперь живенько притащить из столовой качалку и поставить вот сюда, в этот угол. В ней дядя Миша всегда читает, а после обеда и ужина курит. Пожалуй, Марья Петровна наворчит, сердиться будет?… – берет девушку минутное раздумье. – Ну и пусть ворчит: раз дяде Мише нужно, значит, нужно.
Через минуту она уже поставила качалку.
– Так, сюда ее! Как уютно стало! Что бы еще?… Ах ты Господи, вот безголовая! Ведь так забыть! Ну, совсем из памяти вон: а часы-то с кукушкой, его любимые! Нету в стенке гвоздя? И не надо, сейчас вобью!
Ожесточенный стук молотка тотчас же огласил весь дом. Крюк упорно не желал влезать, куда ему полагалось, но наконец убедившись, вероятно, что с этой маленькой, но настойчивой ручкой долго не поспоришь, счел за лучшее покориться. Со всеми предосторожностями часы были сняты с занимаемого ими прежде в маленькой гостиной места и водворены на новоселье. Еще через минуту в комнате раздалось несчетное число кукований.
– А я таки в целости довезла свой огонек, хоть ветер предательски этак и дул, но я свою свечку уберегла! Мамина та сразу – хлоп! – и потухла, Леля свою благоразумно в церкви еще потушила, а моя – вот она! Теперь лампадки зажигать. Ба-а! Это что за столпотворение?
Все это, оглянувшись, проговорила вбежавшая в комнату среднего роста толстенькая блондиночка. В шляпе, с зажженной восковой свечкой в руке, она, как была, остановилась у дверей «кожаной» комнаты, вопросительным жестом указывая на целую компанию кресел, столиков и стульев, изгнанных оттуда за ненадобностью и теперь беспорядочно загромождавших вход в нее.
– Что это, Галя? Что за возня, что за разгром такой? – почти одновременно с возгласом девушки раздался раздраженный, недовольный голос полной пожилой шатенки, в сопровождении худенькой, но очень похожей на нее девушки, следом за толстушкой вошедшей в комнату.
Галя вздрогнула от неожиданности: за стуком молотка и кукованьем кукушки она не расслышала ни шума подъехавшего экипажа, ни шагов вошедших.
– Три, четыре, пять шесть… – на минуту повернув голову в сторону прибывших, снова продолжала считать девушка.
– Галя, с тобой говорят! – еще раздражительнее повторила дама: – Растолкуй же, что все это значит?
– Сейчас, сейчас, – замахала рукой, стоящая на стуле, тоненькая фигурка: – Семь, восемь, девять… и еще сорок семь минут. Готово!
Галя подтянула гири и спрыгнула на пол.
– Да объяснишь ты мне все толком наконец или нет! – волновалась дама.
– Дядя Миша… то есть Михаил Николаевич, приезжает, так я поторопилась поскорее все приготовить.
– Дядя Миша?… Вот прелесть! – радостно хлопнула в ладоши толстушка.
– Да не кричи ты, ради Бога, над ухом и не шуми так, Надя! Перебиваешь, и я ничего не могу сообразить. Мишель? Михаил Николаевич приезжает? С чего это ты выдумала?
– Телеграмма пришла. Я, уж извините, Марья Петровна, вскрыла: прошлый раз вы были недовольны, что я своевременно не распорядилась к приезду Лели, так я распечатала теперь, чтобы в случае чего…
Но дама больше не слушала Галиных объяснений; ее лицо покраснело от волнения.
– Покорно благодарю! Только его и не хватало! По обыкновению, кстати. Перед самыми, видите ли, праздниками! – негодующе обратилась она к старшей дочери, худощавой девушке.
– Да уж, нечего сказать, хороший подарок к празднику, – недовольно буркнула та. – Господи, как мне не везет! Только, казалось, все так чудно складывалось, и вдруг нате: милейший дядюшка все праздники испортил! – сердито, чуть не плача, вторила матери Леля.
– Что ж это, он сегодня, что ли, приезжает? Значит, ночным. Там как сказано? Покажи телеграмму, – обратилась Марья Петровна к Гале.
– Тут ничего определенного не написано, – пояснила та.
– Еще лучше! Прелестно! – прочитав депешу, иронически продолжала хозяйка дома. – Узнаю его: бестолков и безалаберен по-прежнему. «Еду»! Хорошо сказано! Ждите, мол, великого счастья, – все больше раздражалась она. – Но все-таки я не понимаю, из-за чего ты весь дом вверх дном перевернула?
Ища выхода кипящей в ней злобе к отсутствующему, Марья Петровна постаралась сорвать ее на Гале:
– Ну, едет себе, и прекрасно: кровать внести, и делу конец, а содом-то весь из-за чего? И молотки, и топоры, и стуки, и невесть что. К чему этот диван сюда перетащили? А качалка? Всегда стояла в столовой, там, значит, и стоять должна. Как ты смеешь сама без спроса распоряжаться?
– Но Михаил Николаевич так любит эту качалку, всегда читает в ней после обеда…
– Мало ли кто что любит. А я вот люблю и требую, чтобы она стояла на месте.
– Но ведь, когда пасхальный стол раздвинут, ее все равно вынести придется, – твердым тоном настаивала Галя.
Но Марья Петровна уже остановила свой придирчивый взор на кукушке.
– Этого еще не хватало! Часы перетаскивать, чтобы их испортить! Я положительно не понимаю, как ты смеешь так самовольничать. Сейчас же возьми и повесь обратно!
– Это невозможно, Марья Петровна, я вырвала оттуда крюк и на него же перевесила часы сюда, – без малейшей робости снова запротестовала девушка.
– Ну, так чтобы завтра утром было сделано! – строго заметила Марья Петровна.
Галя не произнесла ни звука в ответ, но в ее словно застывших черных глазах, в сжатых губах и в крошечной, едва уловимой морщинке, появившейся между темных бровей, во всей полудетской маленькой фигурке девушки для наблюдательного глаза был виден безмолвный, но решительный протест; и внешний вид ее не обманывал.
«Пусть, пусть сердится, пусть говорит: и диван, и качалка, и кукушка – все останется на месте. Раз дядя Миша их любит, они у него и будут» – упорно твердила про себя Галя.
– Однако, что же это я? – спохватилась Таларова, пристально вглядываясь в стрелки злополучных часов с кукушкой. – Уже без десяти десять, а поезд приходит, кажется, в три четверти двенадцатого. Как-никак, нужно же его встретить, милейшего beau-frère’a[9], а то неловко. Значит, только-только хватит времени напиться чаю, закусить, и опять в дорогу. Как это все неприятно! А я-то мечтала хорошенько отдохнуть. Так идем скорее к столу. Что же, Галя, будет сегодня наконец самовар или нет!
«Дорога», предвкушение которой так раздражало Марью Петровну, была, в сущности, не дорогой, а приятной прогулкой по гладко накатанному широкому шоссе, отделявшему ее имение Васильково всего какими-нибудь тремя верстами от города и лишь двумя с половиной от вокзала. Суть здесь, конечно, была не в продолжительности и трудности пути и даже не в утомлении, на которое она жаловалась, а в том, что совершать этот переезд приходилось ради несимпатичного и нежеланного гостя.
Отношения Таларовой к брату мужа никогда не отличались теплотой и сердечностью. В душе она всегда недолюбливала его. Искренний, порой слишком, по ее мнению, прямой и честный, открыто выражающий свои симпатии и антипатии, ровный в обращении со слабым и сильным, богатым и бедным, он постоянно приводил невестку в негодование своими «бестактностями» и «дикими выходками», как она выражалась. Однако, присутствие старшего Таларова, его нежная, чисто родительская любовь к Мише, ребенком оставшемуся на его попечении, общность интересов, вытекающих из совместной жизни, – все это сглаживало и внешне делало их взаимные отношения вполне корректными. Но со смертью Петра Николаевича, с исчезновением, так сказать, скрепляющего цемента, обоюдная антипатия стала проявляться ярче.
Если Марья Петровна не любила Михаила Таларова за его излишнюю прямоту и откровенность, то он, в свою очередь, не прощал невестке того, что считал чопорностью, сухостью и эгоизмом с ее стороны. Своего племянника, Виктора, теперь уже студента, и старшую его сестру Лелю, характером чрезвычайно напоминавших мать, дядя Миша тоже не жаловал; только самая младшая девочка, белокурая толстушка Надя – живой портрет отца – пользовалась его искренней любовью. Отсюда понятно, почему такие разнородные возгласы и впечатления вызвало известие о его прибытии.
