— Комиссионные, — подсказал ей мясник. Потом он уставился на дырку в ковре и добавил: — Ага, я понял.

— Ведь у нас есть основания желать, — продолжала Алиса (иногда она говорит совсем как в книжке), — чтобы наше состояние восстановилось как можно скорее.

— Ну да, — подтвердил мясник, осматривая стены, на которых уже начали шелушиться обои.

— По-моему, это неплохой способ, — сказала Алиса, — Мы заплатили два шиллинга за эту бутылку вина и за инструкции, а там сказано, что можно заработать два фунта в неделю, и при том — только в свободное время.

— Надеюсь, вам это удастся, мисс, — сказал ей мясник.

Алиса снова его спросила, купит ли он этот херес.

— Я очень люблю херес, — отозвался он.

Тогда Алиса предложила ему выпить еще немного.

— Нет, спасибо, мисс, — отказался он, — Я очень люблю херес: только вот он меня не любит, нехорошо мне от него, да и только. Но у меня есть дядя, который охотно пьет его. Вот я пожалуй закажу ему бутылочек шесть на Рождество. А вот ваш шиллинг комиссионных, мисс, — и он вынул из кармана пригоршню мелочи и отдал Алисе шиллинг.

— Я думала, нам заплатят те люди, которые продают вино, — сказала Алиса, но мясник объяснил ей, что за полдюжины они не заплатят. Потом он сказал, что не станет больше ждать папу, но пусть Алиса попросит папу, чтобы тот ему написал.

Алиса снова предложила ему херес, но он ответил «Ни за что на свете», и тогда она наконец отпустила его, вернулась к нам с шиллингом и спросила: «Ну как», а мы все сказали: «Первоклассно».

И весь вечер мы толковали о том богатстве, которое у нас вскорости будет.

На следующий день к нам никто не заходил, но на послезавтра пришла какая-то леди, которая собирала деньги на приют для детей погибших моряков. Мы впустили ее (на этот раз я был рядом с Алисой), и объяснили, что у нас есть только один шиллинг, но он нам нужен для другого дела, а потом Алиса сказала ней:

— Можно я налью вам немного вина?

Леди сказал: «С удовольствием, большое спасибо», но вид у нее был удивленный. Она была уже немолода и носила плащ, украшенный бисером, только многие бисерины отлетели и остались только коричневые нитки, которыми они были когда-то пришиты, а в сумке у нее были цветные плакатики о погибших моряках, но кожа на сумке тоже совсем облупилась.

Мы дали ей столовую ложку вина и на это раз налили его в настоящую рюмку, поскольку имели дело с леди. Она попробовала его и вдруг вскочила, затрясла юбками, захлопнула свою сумку и воскликнула:

— Отвратительные, испорченные дети! Как вы смеете так надо мной издеваться? Стыдитесь, негодные! Я напишу вашей маме, как вы поступили со мной! Гадкая девчонка! Ты меня отравила! Твоя мама…

Но тут Алиса перебила ее и сказала:

— Простите пожалуйста, я не знала, мяснику это вполне понравилось, только он сказал, что оно слишком сладкое. И пожалуйста, не надо писать маме, потому что папа очень расстраивается, когда маме приходят письма. — И Алиса сама чуть не расплакалась.

— Что ты говоришь, глупышка? — спросила ее леди, и вид у нее снова стал вполне нормальный, и посмотрела на нас с любопытством. — Почему твой папа не любит, когда твоя мама получает письма — ну-ка, почему?

Алиса крикнула:

— Ах, вы! — заплакала и убеждала.

А я сказал:

— Потому что наша мама умерла — может быть теперь вы уйдете?

Леди посмотрела на меня, и лицо ее снова изменилось. Она сказала:

— Извини, пожалуйста, я ведь не знала. Забудь про это вино. Твоя сестренка, конечно, не имела в виду ничего плохого. — И она принялась оглядывать комнату точно так, как накануне это делал мясник. И она снова сказала: — Я ничего не знала — пожалуйста, извини меня.

И я сказал ей:

— Все в порядке, — и мы пожали друг другу руки, и она ушла. Конечно, после того, что она сказала об этом вине, мы не стали просить ее, сделать заказ, но я думаю, она не такая уж плохая тетка. Мне нравится, когда люди говорят «извините» раз уж они неправы, особенно, когда это делают взрослые, тем более что как раз извиняются они очень редко. Наверное, именно поэтому это так много значит для нас.

Но мы с Алисой расстроились на весь день, и когда я возвращался в гостиную, проводив леди, я увидел, насколько по-другому она выглядит теперь, чем когда мама была с нами, и насколько изменились мы сами, и папа тоже, и ничего не осталось по-прежнему. Хорошо, что я не вспоминаю об этом чересчур часто.

Я отыскал Алису и передал ей, что говорила леди, и когда она перестала реветь, мы убрали бутылку подальше и решили, что больше не будем предлагать это вино тем, кто к нам заходит. Другим мы ничего рассказывать не стали, просто сказали, что леди не захотела покупать это вино, а сами пошли в парк и посмотрели на солдат, а потом на Петрушку — и нам сильно полегчало.

Мы убрали бутылку так далеко, что она совсем запылилась и, может быть, она успела бы покрыться пылью столетий, но тут к нам завернул священник. Он зашел, когда никого из нас не было дома, и это был не наш пастор, мистер Бристоу, которого мы все любили (мы бы и не стали продавать этот херес человеку, который нам нравился, чтобы заработать на нем свои два фунта в неделю.) Это был какой-то посторонний священник, он спросил Элайзу, не хотят ли милые деточки заглянуть в его маленькую воскресную школу. Вообще-то воскресенье мы предпочитаем проводить с папой, но поскольку он оставил Элайзе свой адрес и очень просил нас прийти, мы решили зайти к нему и объяснить, как обстоит дело и заодно решили прихватить и херес.

— Я пойду, только если вы все пойдете, — заявили а Алиса, — и говорить с ним будете вы.

Дора сказала, что на ее взгляд, нам лучше вообще не ходить, но мы сказали «чушь», и в конце концов она согласилась пойти с нами, и это оказалось очень кстати.

Освальд сказал, что он готов взять все переговоры на себя, если другие не против, потому что он уже наизусть выучил эту инструкцию.

В субботу днем мы пришли к этому священнику и позвонили в дверь. Он жил в новеньком кирпичном домике, и в саду у него не было ни одного дерева, только газон и посыпанные гравием дорожки, все очень аккуратное и какое-то желтое, словно высохшее. В ту самую минуту, когда мы звонили в дверь, кто-то внутри крикнул «Джейн!», и нам показалось, что мы ни за что на свете не хотели бы быть на месте Джейн — что-то такое было в этом голосе, что заставило нас сразу же пожалеть эту Джейн.

Дверь отворила очень опрятная служанка, вся в черном, с белым фартучком. Сквозь стеклянную дверь мы видели, как она завязывает тесемочки фартука, проходя через холл. Глаза у нее были красные, и я подумал, что она и есть Джейн.

Мы спросили, можно ли нам поговорить с мистером Мэллоу.

Служанка сказала, что мистер Мэллоу работает над проповедью, но она узнает.

Освальд сказал:

— Он сам просил нас зайти.

Тогда она разрешила нам войти и захлопнула дверь, потом провела нас в очень уютный кабинет, где стоял шкаф, полный книг с черными переплетами и с белыми наклейками. Еще там висело несколько скучных картин, и стояла фисгармония. Мистер Мэллоу сидел за письменным столом и переписывал что-то из книги. Он был коротенький, толстенький и в очках.

Когда мы подошли к столу, он прикрыл чем-то свою рукопись — вот уж не знаю зачем. Кажется, он был чем-то рассержен, и мы услышали, как за дверью все тот же голос отчитывает Джейн, — оставалось только надеяться, что не из-за нас, но я в этом не был уверен.

— Ну, — сказал нам священник. — И в чем же дело?

— Вы просили нас зайти, — сказала Дора. — Это по поводу вашей маленькой воскресной школы. Мы Бэстейблы с Льюисхэм роуд.

— А — да-да, — пробормотал он. — Так что ж, вы придете завтра? — он принялся поигрывать ручкой и даже не предложил нам сесть, хотя некоторые из нас уселись и без приглашения.

— Мы всегда проводим воскресенье с папой, — объяснила ему Дора, — но мы хотим поблагодарить вас за то, что вы нас пригласили.

— И еще одну вещь мы хотели вам рассказать! — сказал Освальд и подал сигнал Алисе, чтобы она наливала херес в стакан. Она сделала это потихоньку за спиной Освальда, пока он говорил, и держала стакан наготове.