Хороший у них разворачивался разговор, как в поезде дальнего следования.

— Да как сказать, благополучно ли. Пожаловаться не могу, а радости особой нет. Муж. нормальный, два сына, оба в институт пошли. Л как-то, знаете, Павел Данилович, придёшь иной раз домой, рухнешь в кресло, и руки лень поднять. Ничто не мило… Ох, не знаю, зачем вам это говорю, прости господи. Жаловаться мне не на что. Всё одно, старую песню наново не перепоешь.

Пашута заинтересовался её словами. Неожиданно было видеть печальную женщину, у которой двое сыновей в институте и муж справный.

— Почему не перепоешь, — возразил он тактично, — Если в сердце заноза, никогда не поздно её вынуть. Чего зря терпеть?

— Не будем об этом, пожалуйста. — Лидия Васильевна потянулась за второй сигаретой, и было заметно, как она вдруг разволновалась. — Простите, не смогла вам помочь. Да, может, и не нужна вам эта самая Варя? Может, померещилось?

— В том и дело, не померещилось. Жить я без неё не могу.

Вот так вырвалось у него словцо, зашкворчало, как масло на сковородке, и посмотрели они друг на друга как бы в лёгком остолбенении. Обоим одна и та же мысль пришла, что лучше бы этой сцены между ними не было, лучше бы им очутиться подальше друг от друга. Так иногда действуют неосторожные признания, произнесённые всуе перед посторонним человеком. Пашута рванулся было откланяться, но неожиданно для себя спросил:

— А вот в вашей конторе никакой работы для меня не найдётся?

— Какой работы?

— Да любой… Я сейчас не при месте. Человек я мастеровой, не капризный. А, Лидия Васильевна? Любая должность меня устроит. Всё равно мне сюда каждый день приходить.

— Прямо не знаю… вы как-то с одного на другое. Какая же работа… Ведь дворником не пойдёте?

Пошутила она, что ли, но Пашута за эту шутку с радостью ухватился.

— Самое то, что надо. Из дворницкой людей хорошо видно… А вакансия есть?

Лидия Васильевна взглянула на него с сомнением, даже с некоторым испугом — не маньяк ли пожаловал, но тут же и успокоилась: что поделаешь, надо выручать человека, раз взялась. И в глазах её, затенённых стёклами очков, на миг такая просияла святость, что Пашута поёжился, как от случайного прикосновения, подумал: нет, не зря его сюда занесло, может, козырная карта ему выпала на руки.

Дальше покатило как по маслу: Лидия Васильевна сняла трубку, с кем-то с одним, с другим посоветовалась, похмыкала, посмеялась… переложила трубку из руки в руку, сделала Пашуте обнадёживающий знак, подняв вверх худенький большой палец, короче, мигом его сосватала. За полтора часа он обернулся за документами, за паспортом и трудовой книжкой, после обеда вместе сходили к директору — мужчине средних лет из новых, который всем своим обликом выражал яростное намерение кардинальной перестройки городских служб; он ничуть не удивился, узнав из трудовой книжки, что Павел Кирша механик наивысшего разряда, а только сочувственно пробасил: «Да, никого она не щадит, родимая!» — и уже к вечеру Пашута обосновался в казённом пристанище — десятиметровой комнатёнке в полуподвале двухэтажного особняка, с незапамятных времён приготовленного на снос. Судя по нахальному виду, с которым этот особняк щерился узкими глазницами окон, он собирался пережить ещё не одно поколение тех, кто на него покушался.

Дворницкая комната была обставлена без излишней роскоши — массивный топчан у стены, обшарпанный столик, пара старых стульев да железный квадратный сейф в углу, запертый давно и навечно. Стены поверх драных обоев заклеены вырезками из журналов, изображавшими преимущественно соблазнительных и мало одетых девиц. Предыдущий дворник, если это он здесь обустраивался, не чурался, видать, эротических грёз. Комнату пропитывал запах подопревшей шерсти, источавшийся скорее всего топчаном.

Пашуте здесь всё понравилось: и дальний обзор из окошка, захватывающий в свой окуляр ноги проходящих поверху людей, и уютный голубоватый абажурчик под потолком, самодельный и пожароопасный, — хорошо было покуривать, поглядывая то на него, то в окошко, и тишина в доме, где, кажется, кроме Пашуты не было ни единой живой души, тишина полупрозрачная и ломкая, как слюда. Вся эта обстановка непонятным образом навевала утешительную мысль, что Варенька непременно должна быть поблизости. Эта комната исключала компромиссы, ибо это был тупик. Даже толстый самоуверенный клоп, бесшабашно высунувшийся из-под карниза и унырнувший в трещинку на стене, не испортил Пашутиного настроения. Пашута уже решил, что переселится сюда завтра с вещами.

Ночевать он поехал домой. А там, не успел вскипятить чай, явились нежданные гости — Шпунтов с Вильяминой.

Владик за те дни, что Пашута его не видел, таинственно перевоплотился из молодого жгучего брюнета, каким был прежде, хоть и погруженного в меланхолию, но задорного и себе на уме, в скромного застенчивого блондина средних лет с блеклым взглядом усталых глаз, подозрительными, тёмными потёками на скулах и осторожными движениями. Зато Вильямина, пожалуй, похорошела, округлилась боками, что-то такое проделала с лицом, отчего крупный нос её мило заострился, а глаза, искусно подмалеванные, приобрели модную, искушенно-невинную рас косинку. Пашута сразу ей сделал комплимент, сказал, что она похожа на манекенщицу из зайцевского салона. Вильямина весело отшутилась: «Ладно, Паша, и ты ничего смотришься!» — усадила Шпунтова в комнате и включила ему телевизор. Вообще создавалось впечатление, что она привела Владика на верёвочке, а он очень этим гордится. По-хозяйски распорядилась:

— Пойдём, Паша, с тобой на кухню, потолкуем. А чай будем пить в комнате. Владик, не скучай!

На кухне, в тесноте, прильнула к Пашуте, уткнулась лбом ему в грудь.

— Пашенька, бедный Пашенька! Что же мы с тобой наделали!

Пашута её не отстранил. Но когда она намерилась поцеловаться по-настоящему, всё же предупредил:

— Ну зачем это, Виля? Не нужно это ни тебе, ни мне. Давай лучше покурим.

Вильямина послушно вывернулась из его рук, которыми он её придерживал, опустилась на кушетку. Ни тени обиды не отразилось на её грустном лице, и Пашута мысленно поблагодарил её за это. Никогда она не была злой бабой. Он в ней не ошибся. Это она, горемыка, поставила не на тот номер. Но, слава богу, кажется, у них с Владиком дело наладилось.

Вильямина подтвердила его предположение. Она глядела на него снизу влажным взглядом, будто провожая куда-то, окончательно отстраняя от себя, но уже и с облегчением:

— Владик расписаться предлагает. Я согласилась, Паша.

— Правильно сделала. Он хороший парень, работящий, культурный.

— А ты как же, Паша?

Пашута удивился — неужели и впрямь его жалеет? Да нет, тут иное, что ей тоже в полной мере свойственно, истовое, женское, то есть когда ей хорошо, то как-то особенно стыдно, что другому рядом плохо.

— За меня, Вилечка, не беспокойся. У меня всё в порядке.

— Сучку эту так и не встретил больше?

На этот вопрос отвечать не хотелось, но Пашута ответил из уважения к новой судьбе Вильямины:

— Нет, не встретил.

— Тоскуешь?

— Зачем это тебе, Виля?

Лицо её посуровело, точно всё прожитое на нём на миг отразилось.

— Передо мной не надо гордость свою показывать. Ты же знаешь. Кивни только, я Владика враз выставлю. Ты прав, он хороший и любит меня, но у меня к нему душа холодная. К тебе я прикипела, Паша, а ты вон как… За что ты так со мной обошёлся? Объясни хоть раз на прощание, чем я тебе не угодила?

Пашута повернулся к плите, молча возился с чайником, заваривал цейлонский, из жестяной коробочки. Он думал, как бы так половчее соврать, чтобы её не оскорбить и чтобы похоже было на правду. Для него это всё пустое, а ей важно, ей ещё долго жить, и дети у них с Владиком, даст бог, заведутся.

— Мы с тобой чем-то схожи, Виля, как брат с сестрой. А она другая. Она для меня загадка.

— Ты от меня ушёл, когда её и в помине не было. Ты от меня так сбежал, будто я кровь твою пила.

Злость в Пашуте ворохнулась. Почему он должен отчитываться? Дадут ему наконец покоя хоть на день?