Отец был строптивым человеком. Строптивые редко бросаются сослепу на зелье, они себя слишком высоко ценят… В чём же причина? А вот, видно, погнал отца в кабак страх перед никчёмностью всех жизненных затей. Возраст, возраст! Только вчера было тебе всё подвластно — и вдруг неожиданная слабость в коленках, будто кто-то невидимый враз высосал из тебя всю энергию. Утром заметишь, ты уже не тот, что вчера. Тяжко смирять гордыню, захочется напоследок распрямиться по-молодецки, чтобы кости затрещали, а как раз дыхание перехватит предательским спазмом. Выше головы не прыгнешь, нет. Был крепким мужиком, станешь осторожным. Научишься ловить течение стихий, чтобы не продуло ненароком. Ко многим движениям привыкнешь, которые прежде казались смешны. Только дураки живут, как трава растёт, и срок жизни для них неисчерпаем. А ты, который любил побеждать, трижды проклянёшь день и час своего рождения, который, оказывается, заведомо обрёк тебя не только на смерть, но и на зловещую тягомотину увядания. И беда и радость идут чередой, как зима сменяет лето, только в молодость нет возврата. Кто привыкает, а кто и нет. Отец неполных десять лет находил утешение в бутылке, а после сомлел в одночасье. Не захотел перейти на ту сторону, где бродят по обочине жизни беспризорные старички, вымаливая участие, как милостыню.

Много лет спустя осознал Пашута этот жестокий урок. И ему стало тошно. Отец был не прав. Смерть желанна, когда приходит в свой срок. Кто домогся её не ко времени, всего лишь беглец. Но в этом бегстве есть величие. Пашута не осуждал отца, он о нём горевал. Как бы славно они посидели нынче рядышком.

— Варенька! — окликнул он пропавшую суженую. — Роди мне сына, Варенька! Его никто не посмеет обидеть.

Пётр Петрович Хабило переживал вторую молодость, но нельзя сказать, чтобы безболезненно. К устройству нового счастья он подошёл по-деловому. Опираясь на богатый жизненный опыт, он заранее постарался, с одной стороны, обезопасить тылы, а с другой — извлечь максимальную приятность из создавшейся, несколько сомнительной, ситуации. Главная трудность была, как он и предполагал, в самой Вареньке. Он не сомневался, что сумеет её укротить и отвадить от этакой взбалмошной столичной заносчивости, её, едва оперившуюся птаху, — он, бывалый провинциальный зубр. Ведь это только в её глазах он мог предстать провинциальным. Во время длительных командировочных вояжей, да и в период учёбы в Харьковском институте он пообтёрся в различных кругах и кое в чём навсегда разобрался. К примеру, в том, что среда может придать женщине соответствующий лоск, но ведь по натуре женщины везде одинаковы. В умелых и, как говорится, надёжных мужских руках все они быстро становятся шёлковыми. Кнут и пряник — вот что на них действует безотказно. Попадались, правда, Хабиле и такие, как его бывшая жена, которые после долгого покорства и преданности вдруг начинали заново взбрыкивать, да с такой неукротимостью, будто сходили с ума. Жену он пытался образумить, даже рискнул на крайнюю меру — под горячую руку надавал ей колотушек, — но она так и не вняла голосу разума. Колобродила, предъявляла ему неслыханные и отчасти наглые претензии как мужчине, по любому поводу вступала в пререкания и докатилась наконец до того, что завела себе тайного воздыхателя, техника-смотрителя из жэка, и нередко убегала к нему по вечерам на свидания, оставляя на попечение Хабилы двух детишек-сопляков. Уже расставшись с ней, Пётр Петрович сообразил, что, видимо, бывшая супруга всё же сперва завела себе тайного воздыхателя, а уж потом начала взбрыкивать и бунтовать. Хабило полагал себя образованным человеком и понимал, что подобный адюльтер по современным меркам не представляет прямой угрозы семейному счастью, но его самолюбие страдало от уровня её выбора. Напоследок он ей так и разъяснил, что если бы она увлеклась человеком достойным, равным ему по положению в обществе или, на худой конец, какой-нибудь знаменитостью (женщины падки на мишуру), он бы её понял и простил; но раз она готова предпочесть ему первого попавшегося забулдыгу, то разговаривать им больше не о чём. К чести жены, она во всём с ним согласилась и при разводе не претендовала ни на жилплощадь, ни на раздел имущества. Доверилась его порядочности. И не прогадала. Старую квартиру он оставил ей и детям, а себе с помощью знакомого зампреда исполкома выхлопотал двухкомнатный кооператив.

Когда он впервые увидел Вареньку в Глухом Поле, то как-то сразу, по наитию, ощутил, что в его богатой событиями жизни не хватает именно такой молодой, красивой женщины, явившейся как бы из иного мира, где музыка играет громче и цветы пахнут слаще. А раз чего-то пожелав, он умел идти к цели с упрямством землепроходца, вдобавок обходя препятствия с ловкостью салонного интригана.

Впрочем, в этой затее и препятствий особых не оказалось, всё устроилось наилучшим образом и с работой, и с изъятием девушки из Глухого Поля. Этот мужик, её покровитель или родственник, кем он там ей приходился — неважно в конце концов, поначалу произведший на Хабилу впечатление проходимца, на деле выказал себя сущим младенцем и легко уступил добычу, вероятно, особенно в ней не нуждаясь.

Всё и дальше шло отлично до тех пор, пока Варенька не показала свои коготки. Он, конечно, предполагал, что они у неё имеются, и надо думать, остренькие, и был готов к схватке, даже с приятным нетерпением ожидал, когда и каким образом она свои коготки выпустит, чтобы сей же момент и решительно их подрезать. У него есть все преимущества: он свободный и обеспеченный мужчина приятной наружности и с солидным по здешним масштабам положением, а за ней ничего, кроме девичьих амбиций. И вообще он любил на корню пресекать женские уловки. Ему, кстати, понравилось, когда по дороге в город Варенька смешливо назвала его «мой поросёночек». В этой торопливой интимности, пусть пока с оттенком насмешки, он уловил обещание необременительных любовных утех и всего иного, что туманно жаждала его требовательная душа. Жил он и до этого славно, но слишком просто. В его жизни не хватало шика. Зато в Вареньке шику было в избытке. Расчувствовавшись от «поросёночка» и от незатейливых мечтаний, он, держа руль одной рукой, покровительственно потрепал девушку по круглой, упитанной коленке, на что она с жеманным смешком проворковала: «Какой вы темпераментный, товарищ Хабило!»

Но в городе Варенька его огорошила. Она наотрез отказалась ехать в общежитие, а велела везти себя прямо к нему на квартиру. К несчастью, он по дороге успел нахвастаться, как шикарно устроено его двухкомнатное гнёздышко, устланное коврами.

— Что за дела! — капризно протянула Варенька.—

Если мы обо всём условились и ты берёшь меня под покровительство, то какое может быть, к чёрту, общежитие? Едем к тебе, симпомпончик ты мой ушастый!

Пётр Петрович, припарковав машину в укромном переулке за городским парком, взялся разжёвывать ей, что его положение не позволяет ему вести себя подобно какому-нибудь хипповому юнцу. Он должен думать об общественном резонансе своих поступков. Некоторые административные круги в городе, от которых он пока, увы, зависит, как и каждый гражданин, могут истолковать появление у него в доме одинокой девицы превратно и использовать ему во вред. Другое дело, когда они с Варенькой приглядятся друг к другу и решат оформить свои отношения…

Варенька выслушала его внимательно и ответила так:

— Мне к тебе, лопушочек, приглядываться незачем, я и так тебя насквозь вижу. Или едем к тебе, или вези меня обратно к Паше. Он хотя и рабовладелец, но зато не такой трус, как ты.

Дальнейшие уговоры ни к чему не привели. Варенька с маниакальным упорством, порозовев от возмущения, продолжала талдычить своё «или — или», и тут в сердце Хабилы впервые закралось смутное подозрение, что он, может быть, сделал роковую ошибку, позарившись на лакомую, но какую-то малоуправляемую девицу.

Усилием воли он подавил унизительную мысль и решил: пусть будет что будет. Один вечер погоды не сделает (мало ли кто мог к нему наведаться в гости), а завтра поглядим. Если и дальше станет артачиться, придётся действительно отправить её восвояси, зато, как говорится, хоть ночь, да наша.