— Сделай бутербродик, — посоветовал Вдовкину. — Помогает от склероза.

Вдовкин, немного осоловевший не столько от количества выпитого, сколько от скорости, с которой они накачивались, поинтересовался:

— Капитал — это сколько, по-твоему? И откуда он у меня возьмется? Я же не вор.

На Алешу водка подействовала потрясающе: он еще больше одухотворился.

— Еще немного терпения, — сказал он, — и все поймешь. Главное, реши для себя: раб ты или воин.

Вдовкин толсто намазал хлеб икрой, глубокомысленно изрек:

— Перед законом, дорогой Алеша, мы все рабы. Даже ты.

Алеша улыбнулся ему, как несмышленышу, и продолжил нравоучение. Про закон, которого опасался Вдовкин, обещал объяснить чуток попозже, а пока вернулся к Елизару. Чтобы выковырнуть Елизара с плацдарма, капитал требовался большой, даже очень большой, не двадцать тысяч баксов, о которых мечтал Вдовкин, и не миллион, значительно больше. Такой капитал сам себе голова, он не укладывается в бухгалтерские ведомости, его не удержать слюнявым пересчетом; как лавина с гор, врывается он в энергетические системы и караванные торговые пути, переиначивая их под себя. Кто не понимает этого, сказал Алеша, с печалью глядя на собеседника, тот не просто дурак, но вдобавок еще и татарин. Иметь дело с большим капиталом так же опасно, как с озером ртути, но пугаться не надо. В пуповине капитала всегда есть очажок, где осторожный человек сумеет укрыться от его разъедающей, растворяющей силы. Жизнь дается человеку один раз, строго заметил Алеша, но прожить ее надо так, чтобы лечь в гроб со спокойным, улыбающимся лицом и чтобы дети, коли ты их завел, могли помянуть тебя добрым словом.

Вдовкин ощутил, что неудержимо начинает кемарить, но прежде чем уснуть, все же попытался выкарабкаться из-под словесной шелухи, которой завалил его с головой удивительный бражник.

— Ответь прямо, — взмолился он. — Чего ты хочешь от меня?

— Капитал, невозмутимо заметил Алеша, валяется под ногами, надо только уметь его поднять. Самый короткий путь к нему — не биржи, не инвестиционные фонды, а банковские компьютеры. В чреве банков он притаился, как гигантский осьминог перед пробуждением, готовый запустить свои железные щупальца туда, куда мигнет направляющее око.

— Ты же электронщик, Женя, — сказал Алеша, протыкая взглядом лоб Вдовкина. — У тебя талант и награды. А у меня воля и ум. Ты наладишь отмычку к компьютерной системе, а я подставлю мешок. И Елизару — капут! Родина тебя не забудет, друг!

На мгновение Вдовкин протрезвел, воскликнул в восхищении:

— Ну, ты удалец. Алеша! Ей-Богу, удалец! Как тебе все это в голову только приходит? Ты — и компьютеры! Ты — и экономика! Как это совместить?

— Но это возможно? — вкрадчиво спросил Алеша.

Вдовкин блаженно щурился. Еще бы невозможно. В электронике возможно все. Это его стихия, его родной, покинутый дом. В нем каждая микросхема послушно замирает в ожидании его властного прикосновения. В электронике не бывает измен, там чистая, подобная солнечному лучу, мысль заключена в радужные оболочки микросочленений. Электроника — вот истинный триумф человеческого разума.

— Это даже несложно, — усмехнулся Вдовкин. — У компьютеров нет секретов, они правдивы, как младенцы. Но я на это не пойду, Алеша. Прости, не пойду! Мне свобода дороже всяких денег.

— О свободе поговорим отдельно, — удовлетворенно хмыкнул Михайлов. — Нажрешься ею досыта. А сейчас — спать!

Дальше Вдовкин не заметил, как очутился в постели, и только помнил, как над ним склонилась Настя. Она приподняла его голову и прохладными пальцами вложила в губы какую-то таблетку. Потом поднесла чашку с водой. Он выпил и поцеловал ее руку.

— Спи, бедняжка, — сказала Настя. — Храни тебя Христос.

4

Четыре года назад

Когда Миша Губин очнулся в больничной палате и ощутил свое тело, прошитое пулей, то сразу погрузился в медитацию. Боль покорилась быстро, но он чувствовал, что еще не готов вернуться в мир, где пули тенькают, как синички, и торжествует подлый хам. В глубине души он был благодарен ясноокому отроку, который дал ему возможность насладиться глубоким покоем небытия. Жаль, что придется его убить.

В том зеленом уголке, куда увела его медитация, даже воздух был красив. По мягким, влажным травам стелилась тень невидимого божества. С улыбкой узнавания Миша наблюдал, как из синеватого сумрака, подобно изображению на слайде, проявляется, возникает, обретает плоть Ее величество Прекрасная дама. Как водится, в тяжкую минуту она пришла его навестить. В ее облике не было ничего греховного, но все же выражение ее глаз, и чудное мерцание кожи, и озорная повадка, с которой она опустилась на траву, и смелый жест руки, откинувшей локоны с чистого лба, — все обещало трудную работу любви. Он не заблуждался насчет нее: она была слишком нетерпеливой, чтобы быть призраком.

Я чуть не сдох на этот раз, — пожаловался он. — Могли больше не увидеться.

Она засмеялась вызывающе, как смеялась всегда, когда грустила.

— С чего ты взял, самоуверенное дитя, что я стремлюсь с тобой увидеться? Ты сам выклянчиваешь эти свидания.

— Неправда, — возразил он, ничуть не осуждая ее за маленькую ложь. — Я вовсе не думал о тебе и не звал тебя. Но стоит зазеваться, как ты тут как тут, так и ждешь, чтобы я задрал тебе юбку.

— Может, и так, — согласилась она, придвигаясь ближе. — Но скажи, какой толк в наших встречах, если ты не делаешь этого?

— А какой толк в удовлетворении похоти?

Дама сморщила носик и поглядела на него с презрением.

— Мое предназначение быть рабой, но ты так и не научился повелевать. В следующий раз пусть тебя переедет асфальтовый каток, а я приду и плюну на то, что останется. — Она злилась всерьез, и Губин не понимал природу ее раздражения.

— Ты действительно ждешь моей смерти? — спросил он озадаченно.

— Как все, кто любит. Женщина, которая не убила возлюбленного, недостойна стирать его грязные носки. — Убежденность, с которой она, по обыкновению, несла свою чушь, умилила его.

— Ты сегодня, кажется, не в настроении? — заметил он. Ну и катись откуда пришла! — Губин неосторожно повернулся на локоть, чтобы оттолкнуть ее, и боль, усмиренная медитацией, раскаленным сверлом хлынула в плечо.

В палате, где он лежал, потолок отсвечивал ненатуральной белизной. Стояла глубокая ночь. В прорезь стеклянной двери была видна фигура склоненной над столом женщины в голубом халате.

— Эй! Эй! Там! — окликнул Губин, но женщина не услышала. Над головой чернела кнопка. Губин дотянулся и надавил на нее. Женщина вскинула голову и взглянула на него через дверь. Он поманил ее пальцем. Она встала и двинулась к нему, но было впечатление, что одновременно взлетает в небо, размахивая голубыми крыльями халата. Когда она приблизилась, Губин определил, что ей лет пятьдесят, она не красавица и ее давно не целовали.

— Как вас зовут? — спросил он.

— Клавдия Васильевна.

— Мне нужно поговорить с врачом.

— Утром будет обход, после девяти. Сейчас надо спать, больной.

— Позовите дежурного врача.

— Что вам нужно? Я сама все сделаю. Врач тоже человек, ему надо поспать.

Ее ночное сознание выдавливалось из глаз слизью невнятной истерики.

— Хорошо, Клавдия Васильевна, не волнуйтесь. Не нужно врача, принесите сюда телефон.

Медсестра растерянно заморгала. Вечером ей намекнули, что за раненым надо приглядывать получше. Приходил молодой человек из тех, которые в длинных плащах и все на одно лицо, и все ездят в одинаковых иномарках, и вручил ей конверт с деньгами.

— Губину нужен особый уход, — сказал молодой человек. — Шеф распорядился. Внакладе не будете.

Клавдия Васильевна намек поняла, хотя он ровным счетом ничего для нее не значил. Тридцать лет подряд она ухаживала за больными, относясь ко всем безмятежно, как к малым детям, готова была услужить и Мише Губину, но его просьба привела ее в смущение. За тридцать лет впервые мужчина, которому жить, возможно, осталось до утра, собрался куда-то звонить. Все новое давалось ей с трудом.