— Вот так-то, брат, — грустно закончил рассказ Пятаков. — Ленка велела больше ей не звонить. Хотел ее придушить, да не хочу конфликта с шефом. Зачем лезть на рожон, верно? В сущности, я мирный, доверчивый человек и всегда старался любое дело окончить добром… Тебя-то что принесло в такую рань?

Стас слушал побратима удрученно и уже подумывал, не податься ли прямо к Серго: судя по всему, инженерик действительно вышиб Пятакову мозги. Однако в их группе Пятаков числился старшим, а шеф совокупно с дисциплиной был фанатически привержен субординации и мог просто не принять Стаса. Вдобавок его чумовая охрана могла для науки поломать ему пару ребер, которые и без того были все в трещинах.

— Опять возник этот ханурик со Щелковской, — сказал он без энтузиазма.

— Это интересно, ну-ка, ну-ка?! — оживился Пятаков. Стас коротко рассказал ему о происшествии и, задрав рубаху, продемонстрировал синюшные бока.

— Били не шибко. Чтобы только передал кому надо.

Пятаков потянулся к шкафчику и поставил на стол бутылку «Смирновской». Глаза его горячечно заблестели.

— Свой кто-то наводит. И я догадываюсь — кто.

— Кто же?

— Шерше ля фам! Решать, конечно, шефу, но кого-то скоро придется мочить. И это сделаем мы с тобой, Стасик. Ну-ка, подай телефончик.

Задержав руку над диском, мечтательно добавил:

— С огромным, скажу тебе, удовольствием придавлю эту сучку!

— Да кого же? Вдовкина, что ли?

— Этого само собой, — улыбнулся Пятаков.

Через двадцать минут, не соблюдая правил и с жуткими воплями клаксона, они мчались на «БМВ» по полуденным улицам Москвы.

Мало кто знал, что настоящее имя Серго было Сергей Петрович Антонов. Лет ему исполнилось минувшей весной сорок восемь. По гороскопу он был «раком». Внешностью обладал ничем не примечательной: среднего роста мужчина с курносым, широкоскулым лицом, с голубенькими наивными глазенками, таких по любой русской деревне можно встретить с десяток, но в Москве их не так уж и много. Он и роду был крестьянского — из Саратовской губернии. Но родову свою Сергей Петрович открывал только самым проверенным женщинам, в редкие минуты сентиментальной расслабленности, да и то потом об этом сокрушался. Для всех иных он происходил из семьи известного петербургского профессора, убиенного бериевскими палачами в Петропавловском каземате. Бериевские палачи вырвали его батяне ногти из рук и ног, а потом растворили в чане с серной кислотой: слишком известным человеком был его батяня, нельзя было оставлять никаких следов. С матушкой было не так страшно: ее возле дома попросту раздавили грузовиком. Маленького Сережу спасли добрые люди, друзья семьи, и конспиративно переправили на Кавказ, где впоследствии, пораженный всесторонней одаренностью мальчика, его усыновил какой-то грузинский князь. Отсюда и появилось имя Серго. Воспитали Сережу как абрека, с идеей мщения за поруганную честь рода. Уже лет пятнадцать Сергей Петрович жил по этой легенде, как разведчик. Правда же была тоже любопытной, но не столь романтичной. Университеты Сергея Петровича начались с колонии для малолетних, куда он попал строптивым четырнадцатилетним отроком за то, что полоснул косой по пяткам пьяного конюха. Конюх не угодил ему тем, что за особенную дерзость (мальчик обозвал его «свиным рылом») ткнул мордой в помойную колоду. Из колонии его освободили через два года, но в родную деревню он уже не вернулся. Полный крылатых надежд, смышленый и резвый юноша ринулся на завоевание Москвы. Следующие шестнадцать-семнадцать лет как бы выпали из его жизни. Он и сам не взялся бы толком их описать. Переменил столько занятий и столько прошел наук, сколько звезд на небе, раза два неудачно приземлился на тюремные нары, потому что все его науки почему-то обязательно припахивали уголовной статьей. Вероятно, Сергей Антонов родился с преступлением в генах, как другие рождаются с благой мечтой о всеобщем счастье. Поучительно, что даже перед самим собой, перелистывая прошлое, Сергей Петрович ни разу не признал, что совершил что-либо предосудительное, противоречащее христианской морали. В его натуре была склонность к тихому, спокойному размышлению, и выпадали у него периоды, целые годы, когда он с головой погружался в трудночитаемые книги, стремясь привести в соответствие душу и ум со своими грешными делами. Однако зрение его было устроено таким образом, что мир он видел только с изнанки и не верил тем, кто проповедовал любовь к ближнему, не желая расплатиться за эту любовь собственной кровью. Он не любил пророков и тунеядцев и душевно склонялся лишь к тем, кто не рядился в овечьи шкуры, жил буйно и широко, но вдруг по сердечному капризу мог отстегнуть миллион на пропитание нищим. В тридцать с хвостиком Сергей Петрович обнаружил, что владеет небольшим, но прибыльным и отменно законспирированным делом по сбыту за рубеж золотишка и камешков, с хорошо налаженными связями и с десятком сотрудников на ключевых постах. Это были редкостные, незаменимые люди, про которых верно как-то заметил партийный поэт: при необходимости из них можно было наделать гвоздей. Времена были трудные, смурые, бредовые, но в воздухе уже чувствовалось приближение грозового 85-го года. На пору появления на политическом небосклоне крутолобого меченого шельмеца, заговорившего страну до одури, но давшему народу шанс на личный промысел, в судьбе Сергея Петровича произошел крутой перелом: он встретил женщину, которую признал своей и которая как-то сразу, почти в один год родила ему мальчика и двух девочек. Ночное одиночество отступило. Женщину звали Натальей Павловной, привез ее в Москву свояк из Таганрога, тамошний подельщик из того самого сокровенного десятка, нелюдимый, справный мужик из коренных бухгалтеров. Подельщик так и сказал Сергею Петровичу:

— Переживает за тебя народ, Серго, что ты в одиночку маешься. Несолидно. Не внушает доверия. Пора обзаводиться наследниками.

И ведь угадал с подарком, собака! Сперва Наталья произвела на него двойственное впечатление. Налитая соком, спелая отроковица, с тугими грудями, с округлыми, в меру расставленными бедрами, с плавными, завлекающими движениями, но словно малость заторможенная, словно не в себе немного. Они ужинали в первоклассном ресторане, с хорошим оркестром, но Наталья как опустилась на стул, так, кажется, за целый час ни разу по сторонам не взглянула. На вопросы, обращенные к ней, отвечала внятно, низким, приятным голосом, ела и пила аккуратно все, что подкладывали в тарелку и наливали в стакан, на шутки захмелевших мужчин отвечала быстрой и, как бы поточнее сказать, благопристойной улыбкой; но оставалось впечатление, что все-таки она полудремлет, полугрезит наяву. Заинтригованный, Сергей Петрович невзначай ущипнул ее за бочок, и она деликатно ойкнула, оборотясь к Спивакову (фамилия подельщика) с таким выражением: дескать, в рамках ли это приличий? Тот благосклонно ей кивнул, и Наталья тут же поощрительно улыбнулась Сергею Петровичу, который почувствовал вдруг такое нетерпение, что по-жеребячьи заспешил, кликнул официанта и расплатился за ужин, хотя им только подали телячьи отбивные. Извинился перед подельщиком:

— Не обидишься, если я Наташеньке столицу покажу, покатаю по Москве?

Спиваков ответил лаконично:

— Для того и привезена, чтобы кататься. Наталья, помнишь уговор?

— Помню, дяденька.

В такси Сергей Петрович поинтересовался:

— Какой уговор, ну-ка открой?

— Велел во всем потакать беспрекословно.

— Даже так? А если бы я тебе не понравился?

Впервые услышал ее смех, точно высокие, быстрые аккорды клавесина.

— Что такое говоришь, Сергей Петрович? Ты же герой. Это я тебе пригожусь ли, простушка провинциальная?

Сергей Петрович засопел, задымил сигаретой, подумал, что если девица над ним посмеивается, то как-то так деликатно, как над ним никто не посмеивался. Желание жгло его, как горчичник: еще малость, и полез бы на нее прямо в машине. Одно мешало: присутствие водителя.

В квартирке, куда доставил девицу, она повела себя еще расторопнее, чем он. На ходу посрывала одежды, словно черти за ней гнались. Помогала раздеться Сергею Петровичу и пуговицу сорвала на рубашке. Худенькое, ясноглазое личико пылало сумасшедшей отвагой. Цедила сквозь зубы пылкие, бессвязные слова, похожие на бред. Каково же было его изумление, когда она оказалась девственницей. Они лежали поперек широкой кровати, распаленные, в испарине, еле живые, и Сергей Петрович с непривычной жалостью вглядывался в склоненное к нему прекрасное девичье лицо с прикрытыми веками, как бы застывшее в сладострастной муке.