- Спасибо вам! - сказал Яков Никодимович, вставая. Я тоже встал.

- Не за что! - отозвался Александр Степанович. - Только попрошу: будете эту историю дальше рассказывать, не взду­майте на меня ссылаться. Все равно от всего отрекусь.

- Вас мы никогда и ни за что не упомянем, - заверил его Яков Никодимович.

- Вот и славненько! - Старик тоже поднялся, чтобы нас проводить.

Кошки настороженно следили за нашими движениями. Мы вышли из квартиры, вызвали лифт ...

Пока мы ехали в лифте и выходили на улицу, я молчал и думал о своем. Я знал от самого дяди Коли Мезецкого, что он был любимым учеником знаменитого сталевара Ивана Евгеньевича Челобитьева. И Челобитьев дядю Колю взял под свое крыло, едва ему исполнилось четырнадцать лет, разглядев в пареньке редкий дар сталевара ... Так, во всяком случае, гово­рили взрослые.

Стоит ли сказать об этом Якову Никодимовичу? Я решил, что пока не стоит. В конце концов, про дядю Колю многим известно, Никодимыч может и сам докопаться, если захочет искать в этом направлении. А мне, наверное, тумана во всю эту историю добавлять ни к чему.

- Как ты относишься к тому, чтобы часть пути пройти пешком? - спросил Яков Никодимович.

- Да хоть весь путь, - ответил я. - Пять остановок - это не расстояние. За полчаса пройдем.

И мы зашагали по заснеженным улицам.

- Ну что ты обо всем этом думаешь? - спросил он.

- Мощная история, - сказал я. - Как вы этого старика раскопали?

- С трудом, - усмехнулся он. - С превеликим трудом. Где я ни пытался выяснить, что можно узнать про историю одного из Александров Ковачей, всюду получал от ворот поворот. Су­нулся в местное управление, где хранятся архивы «органов», хотел узнать, не сохранились ли документы по делу «американского шпиона» Ковача, так меня и слушать не захотели. И вот после стольких мытарств на третью неделю поисков удача нашла меня. Узнал я про старика Рахмонова совершенно случайно. Мне припомнилась давняя история, как мы сидели с моим старым школьным другом, врачом-психиатром, и он мне рассказывал про различные занятные случаи. И в числе прочего рассказал про своего профессора, которым всегда восхищался. Тот был отличным врачом и крупным ученым. «Представляешь себе, - говорит, - как-то обратились к нему по поводу странного пациента в нашей психиатрической кли­нике ... Это было давно, мы с тобой еще в младшие классы бегали, но ту историю до сих пор вспоминают. Попросили профессора его поглядеть. Во всем, мол, нормальный, кроме одного: все время твердит о каком-то стальном человеке, ко­торый растворился в расплавленном металле, когда его хотели арестовать, и еще - что от него пули отскакивали. В свое вре­мя тот пациент был чекистом. Профессор изучил историю его болезни и говорит: «Все просто! Единственное, что от него требуется, - вести нормальную жизнь и ничем не отличаться от прочих людей. А для этого нужно, чтобы он перестал болтать о своем стальном человеке. Давайте ему скажем, что он оказался свидетелем тайного эксперимента государственной важности и возьмем подписку о неразглашении, а там и выпи­шем». Так и сделали. Профессор представился секретным уче­ным из Москвы, другие врачи, которых этот пациент не знал, - членами московской комиссии. Сообщили они пациенту с самым серьезным видом, что он, якобы, стал свидетелем са­моуничтожения механического робота-сталевара, находившегося на секретных испытаниях. Об этом роботе, мол, никому нельзя рассказывать, в государственных интересах, а с него, с пациента, требуется подписка о неразглашении государственной тайны ... И что ты думаешь, подействовало! С тех пор никаких жалоб на этого больного не поступало и в больницу к нам он не попадал. Вот как профессор умел соображать!»

- Так выходит ... - сказал я.

- Выходит, никакой московской комиссии не было, как не было ни робота, ни его испытаний, - кивнул Яков Никоди­мович. - Все это - хитрый трюк, примененный психиатрами. И оказавшийся очень действенным и полезным - ведь с тех пор Рахмонов вел абсолютно нормальную жизнь, а насчет «стального человека» держал язык за зубами. Но главное, когда я припомнил эту историю, меня осенило: наверняка этот чекист был свидетелем событий сорок шестого года, касавшихся Ковача. Смутное и невнятное упоминание о них промелькнуло тогда только в одной газете. И я кинулся разыскивать моего друга, моля Бога о том, чтобы пациент, о котором он мне рассказывал, был еще жив. Ведь с тех пор, как он поведал мне эту историю, прошло почти двадцать лет, а с момента «приезда московского академика», получается, минуло около полувека! Мой друг нашел мне в архивах ста­рую-престарую историю болезни Александра Степановича Рахмонова, потом я через адресную службу города узнал его адрес и телефон, созвонился с ним ... Дух перехватило, когда узнал, что он жив! Ну а при итоге моих розысков ты присутствовал.

- Хорошо, что старику захотелось выговориться за все эти годы молчания, - сказал я. - Ведь и замкнуться мог.

- Верно, - согласился Яков Никодимович.

- Но сами-то вы что думаете? - спросил я.

- Самое вероятное и самое реалистичное, - ответил Яков Никодимович, - что они все-таки подстрелили его, и он упал в расплавленный металл мертвым или смертельно раненым. Понимаешь, если об этом Коваче ходили слухи, что он наделен волшебной силой и настолько чувствует металл, как обычный человек не может, то слухи эти могли смущать и чекистов, от­правившихся его арестовывать. А когда он стал убегать от них и они, начав стрелять, несколько раз в спешке и от волнения промазали, им вполне могло показаться, что он либо от пуль за­говорен, либо пули от него отскакивают. И, когда какая-то пуля его наконец сразила, они запросто могли решить, что так в него ни разу и не попали, а в металл он по доброй воле шагнул ... А что сталевары молчали, так это понятно. Время было такое, что лучше от всего отказываться. Признаешься, будто что-то видел, тебя по следователям затаскают, а потом и самого могут посадить. Лучше уж было притвориться слепым и глухим, от греха подальше ... Что сталевары и сделали.

- Интересно, что с двумя другими чекистами стало, - вслух размышлял я.

- Трудно сказать. Скорее всего, их уже нет в живых, ведь они были старше Рахмонова.

- А вы сами верите в эту реалистическую версию? - спро­силя.

- Она выглядит версией, которая ближе всего к истине, ­ ответил Яков Никодимович. - Но есть несколько моментов, которые меня смущают. Прежде всего то, что человек по име­ни Александр Ковач возникал уже до этого случая, и даже не один раз ...

- Не только в 1909 году?

- Не только. Но и насчет 1909 года возникает множество вопросов. Почему такая мощная забастовка, да еще закончившаяся победой рабочих, не упоминается в учебниках истории советского времени? Почему в книгах по истории революционной борьбы пролетариата в нашем городе о ней нет ни словечка? Хотя, казалось бы, только бери и расписывай, как организованный и сплоченный пролетариат капиталистов одолел ... Выходит, с этой забастовкой и с вооруженным со­ противлением полиции и армии было связано что-то такое, о чем, как посчитали, лучше не упоминать. Но что имен но? Имеет ли это отношение к Ковачу или к другим делам? Эти вопросы я задаю как историк и обществовед. Кстати, ­ улыбнулся он, - вот тебе и тема для домашнего задания. Справишься, найдешь ответ - пятерку за год поставлю!

- Ну? Честно?

- Абсолютно честно, - заверил он.

- Тогда уж я постараюсь.

- Давай. Но задача не такая простая. Сам видишь, даже я не сумел ее решить ...

Я подумал, что тем более постараюсь найти ответ. А потом спросил:

- А какие еще странности? Когда еще Ковач появлялся?

- Я две недели перебирал заново все материалы по истории нашего края только с одним прицелом: отмечал любые упоминания о любом человеке по фамилии Ковач. Эти упо­минания, как выяснилось, были в документах и публикациях, которые мне известны, но все они настолько мимолетны, что я не придавал им значения. Например, запись от 1872 года, что в заводской лавке не имеют долгов всего пять сталеваров: Артемьев, Губин, Зареченский, Ковач, Самойлов.