— Устроюсь, — произнес Гурьянов, глядя за окно и словно примериваясь к этому новому своему месту жительства.

Зина ушла в свою комнату, и ключ в ее двери сухо повернулся на два оборота — он слышал. Но ему это было все равно, он стоял у окна, смотрел.

Где-то вдали проклацал по стыкам рельсов грузовой трамвай, потом по ночной улице прошли, закуривая на ходу, рабочие с маленькими чемоданчиками в руках. В стороне вздохнул и ухнул кузнечный пресс. Над станцией метрополитена чинили мигающую красную букву «М». Москва исподволь, с ночи еще начинала новый трудовой день. И в одном из окон стоял ее новый житель Дмитрий Гурьянов. В полушубке, шапке — он только прибыл.

Прошел месяц.

Столица жила полнокровной столичной жизнью — она запускала по утрам конвейеры и станки, плавила сталь, училась в школах и институтах, по-весеннему мыла окна и красила садовые скамейки, собирала хитрые ЭВМ, синтезировала пластмассы, прокладывала новые тоннели метро. Она работала — красиво, с размахом, в ритме.

И Гурьянов тоже работал в этой многоликой Москве.

Десяток финских гарнитуров стояли на тротуаре у входа в мебельный магазин, солнечное весеннее утро смотрелось в их чистую полировку. Покупатели наперебой заискивали перед грузчиками и шоферами, дожидаясь своей очереди увезти мебель домой.

Затолкав последний сервант в набитый до отказа мебельный фургон, трое грузчиков и сами втиснулись туда же, и один из них — расторопный и ушлый бригадир Костик — тут же достал колоду засаленных карт. А Гурьянов закрыл за ними дверцу фургона, щелкнул задвижкой и ушел в кабину, сел за баранку, спросил у запаренного и счастливого от покупки клиента:

— Куда дерево везем?

— Какое дерево? — не понял тот.

— Ну, мебель.

— А! В Бескудники. Дерево!

Карусель рабочего дня закружилась в ритме утренней передачи радиостанции «Юность». Гурьянов вел свой фургон во всякие Химки, Бескудники, Беляево, Мневники и Медведково. Новая жизнь заселяла молодые пригороды Подмосковья, щедро строились тут новые высотные микрорайоны, и новоселы нетерпеливо ждали мебельный фургон у новых подъездов — радовались, суетились, ахали и охали. Финские, рижские и прочие мебельные гарнитуры взбирались по лестницам, поднимались лифтами и утверждались в новых квартирах. Полированные столы, серванты, тахты, шкафы, пуфики и мягкие диваны, гарнитуры под дуб, под бук, под карельскую и некарельскую березу — за этой мебелью выстаивали в очередях, гладили ей полировку, дышали на нее, таскали на руках, ставили в «красные» и во все прочие углы квартир, а Гурьянову и его напарникам доставались от этого ажиотажа щедрые чаевые — за перевозку, за погрузку-разгрузку.

Обедал Гурьянов в «Метелице», у Зины.

Маленький столик перед самым входом на кухню — служебный, двухместный. И порции служебные — с верхом. А напротив Зина сидит, смотрит, как он ест.

— Не спеши, — говорит Зина, и глаза у нее приглядывающиеся, оценивающие, и взгляд долгий.

Но он и так не спешит, да и на Зину не смотрит, и глаз ее не видит.

— У нас завтра рижские холодильники будут, новые. Надо кому?

— Катя на базе спрашивала, я скажу, — ответила Зина вскользь. И после паузы, вдруг: — Замкнутый образ жизни ведете, Дмитрий Петрович.

Он удивленно поднял глаза, она объяснила:

— Не ходишь никуда. Дома и дома.

— А куда ходить?

— Ну, сюда бы пришел вечером.

Он усмехнулся презрительно, стал есть.

— Найти тебе невесту, а? — весело предложила Зина. — А что? Ты не пьешь, не калека.

— Чего это ты? — удивился он ее настырности.

— Ничего, а что? Я ж где работаю? У меня тут такие девочки!.. Тебе кто больше нравится — блондинки? брюнетки?

— Мне эти ваши метелки не надо.

— И правильно, — подхватила Зина. — И я так думаю. Тебе вообще надо — чтоб с квартирой, а как же! Я ж понимаю. У меня есть. Ты приоденься, сейчас у Наташки в ЦУМе польские костюмы завезли. Ну и билеты достань в театр или куда — чтоб культурно все. Ладно?

Он закусил компотом, подъел ягоды со дна, потом спросил:

— Блондинка?

— Кто?

— Ну эта. Невеста.

— А-а… Ну ты посмотришь. Ишь!.. Накушался?

Он стоял на углу, ждал. Не нервничал и не волновался, но все-таки интересно было. Тем более — кругом весна, свидания у метро, девочки всякие туда-сюда ходят и билеты спрашивают — нет ли лишнего? А у него лишнего нет — три только.

Он уже стал на часы поглядывать — все-таки пора бы им появиться. И вдруг…

Надо же! Зинка шла одна, но!.. — японский бог! — Зинка это или не Зинка?

Она шла как пава, как кинозвезда. Замшевая юбочка и кофточка черт-те какая, бельгийская или австралийская и в такую обтяжку, что сейчас на груди лопнет, и в блестящих сапожках, летних, на люкс-платформе, и глаза подведены, и при сумочке, и в такой прическе от «Чародейки» под натуральную блондинку — ну как с картинки, на нее пол-улицы оглядывается.

А она идет — никуда не смотрит, на Митю смотрит и глазами спрашивает — ну как? годится?

Концертный зал был забит до отказа, даже в проходах стояли. На сцене оркестр весь в черных фраках, а скрипачи с белыми кружевными воротничками. Настраивали инструменты. И все тут серьезные, как в церкви, — и зрители, и музыканты.

У Мити и Зины роскошные места — первый ряд амфитеатра. Они прошли на свои места, сели, стали мороженое докушивать.

И весь зал, как и музыканты, тоже настраивался — откашливался, оседал.

Наконец вышла конферансье. Высокие каблучки простучали к микрофону.

— Начинаем концерт классической музыки! — Голос был так высок, что хотелось выпрямить позвоночник. — Дебюсси! «Послеполуденный отдых фавна»!..

Последние слова утонули в шуме аплодисментов.

— Чей отдых? — наклонился к Мите молоденький лейтенант из верхнего ряда.

— Павла какого-то, — объяснил Гурьянов и стал сверху, свысока разглядывать музыкантов — чего они сейчас им сыграют?

Через несколько минут стало ясно, что этот Павел, наверно, крепко пообедал жирной бараниной — иначе зачем бы его так в сон клонило? Этот Павел жил, конечно, красивой жизнью — он лежал себе после обеда в гамаке, окруженный своим барским садом, и тихо зевал, слушая, как журчит фонтанчик возле цветочной клумбы, и чем-то этот Павел был похож на Митю Гурьянова. А рядом с гамаком, на лужайке, загорала эдакая молодая нимфа, неземное существо двадцати лет от роду — то ли Люська, то ли Зина, то ли та, что проезжала тогда по тракту на Вятке. Издали вроде не различить было, а потом она повернула голову — Господи, Поля! Только… только до чего же она на Митину мать похожа, надо же! Как он раньше не замечал…

Зина заворочалась в кресле, и Гурьянов проснулся, выпрямился, снова заставил себя слушать музыку, но все равно через минуту уже не слышал ее, а просто следил за скрипачами — здорово это у них получается, двадцать, наверно, скрипок и все разом — то вверх смычки, то вниз, вверх, вниз. Слаженно, как солдаты на плацу. Потом, скучая, стал он зал разглядывать. Вот ведь публика, сидят, слушают эту галиматью, какая-то старушка в такт скрипкам головой кивает, а на балконе мальчишка в костюмчике, ну совсем пацан, а весь вперед подался, к оркестру, даже рот открыл. И молодежь, студенты застыли в проходах, оцепенели…

— Пошли отсюда! — сказал вдруг Гурьянов Зинке.

— Что?

— Пошли. Ну их! — обозлился он.

Они поднимались по лестнице, не глядя друг на друга. Не потому, что с концерта ушли или поссорились, — нет, наоборот даже: как ни странно, а музыка этого Дебюсси не отвязывалась, а шла за ними, только где-то очень далеко, фоном.

Зина своим ключом открыла парадную дверь квартиры и уступила ему дорогу:

— Входи.

Он помедлил с секунду и вошел. Английский замок на двери захлопнулся за ним с сухим, как у капкана, щелчком.

В прихожей, пока он переобувал туфли на тапочки, Зина не остановилась, а прошла прямиком в свою комнату и дверь за собой закрыла, но того характерного двукратного поворота ключа слышно не было.