— Ему следовало отобрать у тебя револьвер и ехать вместе с тобой.
— Вы продолжаете обращаться со мной, как с ребенком, дядя. Согласен, я несколько впечатлителен, но я объехал один весь свет и не нуждаюсь теперь в няньке для небольшого путешествия по Ирландии.
— Что ты здесь собираешься делать?
Я сам по пиал еще, что я собираюсь делать. Потому, ничего не ответив, я пожал плечами и стал рассматривать комнату. На письменном столе стояла статуэтка пресвятой девы. Я вгляделся в ее лицо, как вглядывался, наверно, и сам кардинал, отрываясь порой от своих трудов. Я почувствовал, как меня коснулась великая тишина. Блистающие нимбы возникли кругом. Нас осенило, подобное розовому облаку, кружево райских чертогов.
— Дядя, — сказал я, заливаясь слезами, счастливейшими в моей жизни, — странствия мои кончились. Помогите мне приобщиться к истинной вере. Давайте прочтем вместе вторую часть «Фауста», ибо я чувствую, что постиг ее наконец.
— Успокойся, тише, — сказал оп, приподнимаясь с кресла. — Возьми себя в руки.
— Пусть вас не страшат мои слезы. Я спокоен и силен духом. Дайте сюда этот том Гете. Скорее!
Здесь заповеданность
Истины всей,
Вечная женственность
Тянет нас к ней.
— Ну, будет, будет… Вытри глаза и успокойся. У меня нет здесь библиотеки.
— Зато у меня есть, в чемодане, в отеле, — возразил я, вставая. — Через четверть часа я буду обратно.
— Черт в тебя, что ли, вселился? Неужели ты…
Я прервал его взрывом хохота.
— Кардинал, — сказал я, задыхаясь от смеха, — вы начали скверпословить, а поп-сквернослов — нреотличнейшая компания. Давайте выпьем винишка, и я спою вам немецкую застольную песенку.
— Да простится мне, если я неверно сужу о тебе, — сказал он, — но боюсь, что господь возложил на твою несчастную голову искупление чьих-то грехов. Послушай, Зенон, я прошу твоего внимания. Мне нужно закончить с тобой беседу и еще подремать до половины шестого утра — это час, когда я встаю.
— И час, когда я ложусь, если ложусь вообще. Но я слушаю. Не сочтите меня грубияном, дядя. Просто чрезмерная впечатлительность…
— И отлично. Так вот, я хочу послать тебя в Уиклоу. Сейчас расскажу зачем…
— Не важно зачем, — прервал я, снова вставая. — Достаточно, что вы хотите меня послать. Я выезжаю немедленно.
— Зенон, будь любезен, сядь и послушай, что я скажу.
Я опустился в кресло.
— Усердие — грех, так вы считаете, даже когда я проявляю его, чтобы вам услужить. Нельзя ли убавить свет?
— Зачем?
— Это вселит в меня меланхолию, и я буду готов тогда слушать вас бесконечно.
— Я убавлю сам. Так достаточно?
Я поблагодарил его и настроился слушать. Я почувствовал, как глаза мои засверкали во мраке. Я стал сейчас вороном из баллады Эдгара По[1]
— Так вот послушай, зачем я посылаю тебя в Уиклоу. Во-первых, для твоей собственной пользы. Если ты останешься здесь или в любом другом месте, где можно гоняться за сильными ощущениями, тебя придется через неделю свезти в сумасшедший дом. Тебе надо сейчас пожить на лоне природы и под присмотром кого-нибудь, кому я доверяю. Кроме того, тебе надо заняться делом, Зенон. Это убережет тебя от безумных поступков, а также от поэзии, живописи и музыки, от всего того, что, как пишет мне сэр Джон Ричардс, может причинить тебе сейчас только вред. Во-вторых, я хочу поручить тебе выяснить одно дело, которое при определенных условиях может стать вредным для нашей церкви. Ты должен обследовать чудо.
Он поглядел на меня вопросительно. Я не шелохнулся.
— Согласен этим заняться? — спросил он.
— «Никогда»! — каркнул я. — Простите, — поспешил я добавить, сам удивляясь шутке, какую сыграло со мной необузданное воображение. — Конечно, согласен. Я слушаю вас.
— Отлично. Так вот, в четырех милях от города Уиклоу есть деревушка Фор-Майл-Уотер. Приходский священник там отец Хики. Ты слышал о чудесах в Нокской церкви?
Я подмигнул.
— Я не спросил, веришь ты в них или нет, только слышал ли ты — и все. Значит, слышал. Отлично. Не буду тебе объяснять, что в нашей стране даже чудо может принести больше вреда, чем пользы, если его истинность не будет доказана столь очевидным образом, чтобы заставить умолкнуть злобных врагов нашей церкви. А для этого нужно, чтобы свидетельства в пользу чуда исходили, если возможно, от их же сторонников. Вот почему, когда я прочел на прошлой неделе сообщение в «Вексфордской газете» о необычайном проявлении божественного промысла в Фор-Майл-Уотер, меня это обеспокоило. Я написал отцу Хики, велел ему доложить мне о происшествии, если оно истинно, если же нет — заклеймить с амвона авторов этой выдумки и поместить опровержение в газете. Он мне ответил. Он пишет… впрочем, вначале чисто церковные новости, и тебе это неинтересно. А дальше…
— Минуточку! Это он сам написал? Не мужской почерк.
— У пего ревматизм в правой руке. Пишет племянница, сирота, которую он воспитал. Она секретарствует у него… Так вот…
— Погодите. Как ее имя?
— Ее имя? Кэйт Хики.
— Сколько ей лет?
— Успокойся, мой друг, это совсем ребенок. Будь она старше, поверь, я не послал бы тебя. Еще есть вопросы по этому поводу?
— Нет. Никаких. Я уже вижу ее в белой вуали, идущей к святому причастию. Символ истинной веры и чистоты. Оставим ее пока. Что же сообщает его преподобие Хики о привидениях?
— Там нет никаких привидений. Я сейчас прочитаю тебе все, что он пишет.
«В ответ на запрос о недавнем чудесном явлении в моем приходе должен сообщить вам, что я ручаюсь за его подлинность и могу призвать в свидетели не только местных католиков, но и любого из тех, кто знал прежнее местоположение нашего кладбища, в том числе и протестантского архидиакона из Болтингласа, который живет в наших местах ежегодно полтора месяца. В газетном сообщении говорится не все, кроме того, есть неточности. Сейчас расскажу по порядку.
Четыре года тому назад в нашей деревне поселился человек по имени Уолф Тон Фицджеральд, по ремеслу кузнец. Откуда он взялся, никто не знал, семьи у него не было. Жил он один, одевался бедно, и когда напивался, что случалось весьма нередко, то не щадил в разговоре ни божеских, ни людских законов. В общем, хотя о мертвых не принято говорить дурно, это был мерзкий пьяница, богохульник и негодяй. И хуже того — он был, как я думаю, атеистом: ни разу не посетил церковь и отзывался о его святейшестве папе еще гнуснее, чем об ее величестве королеве. Вдобавок он был завзятым бунтовщиком и похвалялся тем, что его дед участвовал в восстании 1798 года, а отец сражался со Смитом О’Брайеном.[2] Не удивительно, что в деревне его прозвали Адским Билли и считали воплощением всех смертных грехов.
Как вы знаете, наше кладбище, расположенное на правом берегу реки, знаменито на всю страну, ибо на нем покоятся монахини-урсулинки, подвижник из Фор-Майл-Уотер и другие святые люди. Ни один протестант до сего дня не осмелился прибегнуть к закону и требовать погребения на нашем кладбище, хотя здесь скончались на моей памяти двое. С месяц назад этот самый Фицджеральд умер от белой горячки, и, когда стало известно, что его будут хоронить на нашем кладбище, деревня заволновалась. Пришлось сторожить тело, чтобы его не выкрали и не погребли где-нибудь на перекрестке дорог. Мои прихожане были сильно огорчены, когда я разъяснил им, что не имею власти предотвратить эти похороны, хоть я, разумеется, и отказался служить по умершему заупокойную мессу. Так или иначе, вмешиваться я им не разрешил, и 14 июля в неурочный час, поздно вечером, кузнеца погребли на кладбище. Никаких беспорядков не было. На другое утро вся деревня увидела, что кладбище за ночь переместилось на левый берег реки, а на правом осталась одна-едипственная могила. Снятые не захотели лежать рядом с отверженным грешником. Так оно и сейчас. Я свидетельствую все это присягой христианского священнослужителя. Если же моя клятва не убедит людей светских, то, как я уже сказал, эти мои слова подтвердит каждый, кто помнит, где находилось наше кладбище до похорон грешника.