Молча, с изумлением и страхом, смотрел Софи на коня. Что за высокий гость пожаловал к Ахмеду? Снова и снова пытался он определить, какому роду, какому бею или паше принадлежит знак солнца. Недоброе предчувствие холодило его душу. «Не миновать беды», — думал он.
В их краях не было ни одного человека, достаточно богатого, чтобы владеть подобным скакуном, да еще столь роскошно убранным. И Софи хорошо знал эмблемы всех местных родов.
Была весна. Багровели обнажившиеся из-под снега верхушки скал, желтели первые цветы морозника. Высоко в небе ширяли крыльями журавли — они летели станицей к озеру Ван.
Ахмед, ничего не подозревая, играл в своем доме на кавале. И как играл! Это искусство унаследовал он от деда Султана-ага и отца Ресула. По всей Горе не было других таких кавалджы[1], как эти трое. И не только по всей Горе, но, может статься, и по всему белу свету. А уж если так говорит Софи, то ему можно верить, он ведь и сам знаменитый кавалджы. Слава о нем идет по всему востоку: и по Кавказу, и по Ирану-Турану.
Еще ближе подошел Софи, еще пристальнее всмотрелся. Конь стоит навострив уши. Внимательно слушает. Мелодия, которую выводит Ахмед, хорошо известная, старинная. Рассказывается в ней о неукротимом гневе Горы. Так и называется — «Гнев Горы». Этой мелодии сам Софи выучил немало пастухов. Но как-то уж так вышло, что он давно не играл и не слышал ее. Подумать только, с какой силой маленький рожок передает неистовый гнев каменной громадины! Никогда не перестанет Софи дивиться этому чуду чудному. Человеческий сын дует в рожок, а перед слушателями во всю свою исполинскую высоту встает объятая яростью Гора. Все доступно человеческому разумению: полет орла и ползание муравья, движение солнца и луны, свет, и мрак, жизнь и смерть. Одного только не может постичь сын человеческий — самого себя.
Восстала Гора — и пошла. С грохотом рушатся снежные лавины. Как набухшие почки, лопаются звезды. Бурным ливнем низвергается лунный свет. А Гора идет, обуянная жаждой отмщенья. Тяжко дышит она, высоко, точно у сказочного великана, вздымается ее грудь. Софи даже слышит ее дыхание — раскаты глубинного гула.
Ахмед продолжает играть — разгорается гнев Горы, все сильнее становится подземный гул. Обычно в такие мгновения Софи прикладывал ухо к земле, но сейчас он слушал стоя. Раскачивается, содрогается Гора — того и гляди, обрушится на мир всей своей безмерной тяжестью. И вдруг — полное безмолвие. Пустота. Покинула Гора этот мир. Унесла с собой своих птиц и волков, звезды, луну и солнце, ветер, дождь и снег, травы и цветы. Унесла с собой долины, где бродят стада джейранов с насурьмленными глазами. Только безмолвие, только пустоту оставила.
Но вот мир как бы заново открылся глазам Софи. Со всеми своими звездами, цветами, ароматами, со светлыми, в серебристых вспышках проплывающих форелей, реками. Преобразился и конь. Ожило, засверкало померанцево-желтое солнце на войлоке. Зазеленело, расцвело древо жизни.
Только после того, как оборвался голос кавала, а солнце показало красный язык из-за вершины Горы, опамятовался, наконец, старик.
Посмотрел он на дверь, на коня. И тот, задрав морду, скосил на него большие, полные тоски глаза. Еще сильнее кольнул страх в самое сердце Софи.
— Ахмед, Ахмед! — закричал старик.
Узнал его голос Ахмед, сразу распахнул дверь.
— Добро пожаловать, дядюшка.
Заметил коня, опешил. Вопросительно глянул на Софи.
— У тебя в доме высокий гость? — молвил старик. — Да принесет он тебе радость и благополучие.
— У меня нет никаких гостей, — ответил Ахмед.
Оба они поглядели на красавца коня. Тот обежал вокруг дома и вернулся на прежнее место. Был он на диво хорош и мастью и статью, длинный, поджарый, с высоко поднятыми ушами. Снова вскинул голову конь — будто заржать хотел, но так и не заржал.
Ахмедов дом стоял у подножья скалы. Стены сложены из красного камня. Дверь широкая. Окно всего одно. Призадумался Софи. И Ахмед призадумался.
— Этот конь послам тебе самой судьбой, — говорит старик.
— Подошел к моей двери, не уходит, стало быть, так оно и есть, — отвечает Ахмед. — Хотелось бы только знать, чей он.
— На чепраке у него знак, — продолжает Софи, — где-то я его видел, а вот где — не могу припомнить. Сдается мне, что это эмблема какого-то могущественного рода. Тогда — беда. Но что бы там ни было, отныне конь твой. Это тебе дар господень.
— Дар господень, — тихо повторяет Ахмед, а сам думает, что принесет ему этот дар — радость ли, горе.
Тень, павшая на его лицо, не ускользнула от Софи.
— Что бы там ни было, отныне конь — твой. Жаль только, что я никак не могу вспомнить, чья это эмблема. Знаю, что древняя, а вот чья? — раздумчиво произнес он.
Обоим было ясно, что владелец коня — человек родовитый и богатый.
— Что тут долго размышлять? — снова заговорил Софи. — Отведи коня вниз, на дорогу. Вернется — отведи опять. И так трижды. А уж потом, кто бы ни был его хозяин — бей, паша ли, османский падишах, иранский шах ли, Кёроглу ли, — никому его не отдавай. Жизнь отдай, а коня не отдавай. Нужно будет — мы все за тебя стеной встанем.
Вот уже и новый день народился. Засверкали, заиграли в золотом шитье облака. Заклубился мерцающий туман над снегами. Ахмед схватил коня за повод, вспрыгнул в седло и съехал на дорогу. Только вернулся пешком — глядь, а конь уже стоит рядом с Софи. И так трижды.
— Что будет, то будет, дядюшка. От судьбы не уйдешь, — развел он руками.
Рано ли, поздно хватится хозяин сбежавшего коня, начнет поиски. Но Ахмед не отдаст ему дар господень. Жизнь отдаст — коня не отдаст. Таков непреложный горский закон.
Ахмед хорошо знал, что ему угрожает, но отвел коня на конюшню. Такого красавца он сроду не видывал. Радовался, конечно, но тревоги не мог избыть.
— Если владелец — какой-нибудь наглый выскочка, не уважающий наших обычаев, быть беде, — сказал Софи, радостно предвкушая возможную схватку. — Гора ни перед кем не склонит головы. Уж если она прогневается — против всего мира пойдет, но от своего не отступится.
— Не отступится, — эхом откликнулся Ахмед.
Слух о неожиданной находке облетел всю деревню. Скопом повалил народ. Сперва только свои, деревенские, а потом и со всей Горы. До самого Ирана-Турана докатилась молва о коне. Только и разговоров было что о птице удачи, которая села на голову Ахмеда. И никто не знал, чем кончится это дело, добром ли, худом.
Услышали о том, как повезло Ахмеду, и курдские беи с равнины. Из Каракилисе, Гихандина, Игдыра потянулись они полюбоваться сокровищем Ахмедовым — и все завистью исходят.
Долгое время о прежнем владельце не было ни слуху, ни духу.
Вскочит Ахмед на коня и вместе с друзьями-товарищами мчится в набег на землю иранскую. Захватит богатую добычу, овец, лошадей — и скоком обратно в свою горную деревушку.
И все время в тревоге. Вот-вот объявится хозяин коня, какой-нибудь спесивый бей с кроваво-красными глазами. Такой умрет — от своего не откажется. А может, он трус, кто знает…
Миновало полгода. Совсем уж было успокоился Ахмед, развеялась его тревога. Да и радость поостыла — сколько можно радоваться одному и тому же?
Как-то утром, когда багровое солнце выглянуло из-за Горы, является к Ахмеду Софи. Тяжело опирается на посох, длинная белая борода подрагивает.
— Слыхал уже? — спрашивает.
— Слыхал, — отвечает Ахмед.
— Разыскивает коня сам беязидский паша, Махмуд-хан.
— Слыхал.
— Тому, кто приведет коня, сулит он пять лошадей и пятьдесят золотых.
— Знаю.
— А если тот, к кому попал конь, не захочет его вернуть, то паша грозится отсечь ему голову.
— Что поделаешь? На все воля судьбы.
— Выставит он против нас целое войско.
— Что поделаешь? На все воля судьбы.
— Махмуд-хан известен своей жестокостью.
— На все воля судьбы.
— Человек он могущественный, противостоять ему нелегко.
