— Ну и какова же? — спросила она его, посмеиваясь. Но, посмотрев в его глаза, она увидела, что он не смеется.

— Это была моя мечта, ставшая явью, — просто сказал Кейн.

— Да, но некоторые мечты становятся потом ночными кошмарами…

— Некоторые — да, но только не эта. Я понял, что наконец-то нашел женщину, которая сильная и нежная, умная и честная, великолепно образованная, цивилизованная — и вместе с тем дикая…

Ремингтон приблизился к ней и поцеловал ее в губы. Шелли ответила ему на этот поцелуй — тихий, нежный и страстный. Потом она откинула голову назад и, чуть прищурившись, посмотрела прямо на Кейна:

— Нет, Кейн, ты не прав. Я вовсе не дикая. Я домоседка…

— Да? Знаешь, достаточно только посмотреть на эти стены из стекла, чтобы понять, какая из тебя домоседка…

Она перевела взгляд с распростертого на простынях Кейна на стеклянные стены своей спальни. Они открывали потрясающий вид на крутые заросшие холмы. Да, даже если забыть о последних словах Кейна, всe равно она должна была признать, что не прирученная человеком земля звала, манила ее, и это было больше чем просто слова, мысли, поступки… Этого отрицать она не могла.

Скоро солнце совсем зайдет и на землю опустятся сумерки. И влажное дыхание океана заглушит жаркие дневные ветры, иссушающие землю. И океанская прохлада принесет покой. И жизнь. Принесет на дикую землю, которая кажется пустынной и безлюдной в течение жаркого дня. Прохладный вечер, спускаясь в пропахшие душным солнцем овраги, будет напоен ароматами чапарали. Пугливые большеглазые лани на тонких, изящных ножках выйдут из укрытий и будут неслышно пробираться сквозь густую растительность горного побережья… Непоседы еноты крадучись проберутся к ее дому, чтобы вдоволь напиться прозрачной, чистой воды из искусственного водоема в ее садике, а за ними последуют опоссумы… А может, в гости пожалует и скунс в своей элегантной черно-серебристой шубке…

Конечно, придут и трусливые зайчишки, чуть что прижимающиеся в страхе к земле, боящиеся каждого шороха, каждого незнакомого звука. И будут косить глазами: а нет ли поблизости койотов? Почти неслышных койотов, коричневатыми тенями пробирающихся сквозь густую чапараль…

Это время дня Шелли любила больше всего на свете. Вечерние сумерки. Время, когда солнце и само расслаблялось и переставало изнурять землю жаркими, раскаленными лучами. И давало успокоение. Все вокруг в это время светилось нежным, мистическим светом и манило ее, звало неслышным для других шепотом оставить дом и уйти в горы, ждущие ее. Уйти побродить в тех местах o куда обычно люди не ходят, ..

Кейн не отрываясь смотрел на Шелли, созерцавшую гористый пейзаж за прозрачными стенами спальни. Соглашалась она с ним или нет, считала себя дикой или домоседкой, она была слишком честна, чтобы скрывать свои чувства. Да, она любила дикие, не покоренные человеком места, где обитали звери, а не люди, и где царили ветры, подчиняя себе все живое.

— Ну да, я люблю красивые виды, — заговорила она наконец. — Ну и что же из этого? Их все любят.

— Да, но не забудь, что хороший, красивый, как ты говоришь, вид из окон дома во многом будет зависеть от вкусов его хозяина.

— То есть?

— В этом доме окна выходят не на город, не на его огни и улицы, а на холмистый пейзаж. Шелли пожала плечами:

— Я в любое время могу выйти из дома и увидеть и огни, и улицы.

— Да, конечно, ты можешь. Но больше ты все-таки я любишь природу, чем город.

— Многие любят виды, не загроможденные домами и строениями вообще. Поэтому-то вся недвижимость с видами на океан такая дорогая. Но это ведь не означает, что каждый, кто живет на берегу океана, мечтала бы жить в абсолютной глуши.

Услышав явный вызов в голосе Шелли, Кейн замолчал. Но ненадолго. То, что она пыталась скрыть о себе самой, о своей истинной, глубинной сути, было сейчас слишком важным, чтобы об этом можно было умолчать. Хотя она и хотела этого.

— Возьми хотя бы Джо-Линн. Она закрыла все окна в своем доме занавесками, потому что слишком глупа и поверхностна, чтобы понять, как красив простой морской, а тем более океанский пейзаж, — спокойно произнес Кейн. — Ты же, напротив, выбрала для своего дома стены из стекла, обращенные не на город, а на дикие холмы, и это потому, что тебе просто необходимо видеть что-то простое, неприрученное и непокоренное в этом цивилизованном царстве стекла, бетона и щебенки.

Шелли нетерпеливо вскинула голову, пытаясь перебить его и вставить слово, но он сделал вид, что не понял ее намека, не увидел этого желания.

— В тебе ведь живет дикость, — сказал он. — И ты не можешь это отрицать. Ты не можешь это скрыть. Зачем же вообще пытаться?

Шелли вся напряглась под ласкающими ее тело пальцами Кейна, напряглась и, не отодвигаясь от него, внутренне отстранилась.

Но Кейн тут же почувствовал эту перемену в ней — почувствовал так же явно, как услышал бы изменения в ритме биения собственного сердца. Он посмотрел на нее ясными, спокойными глазами.

— Скажи, почему ты отрицаешь, что ты вовсе не домоседка по своей природе? — спросил он ее.

— Потому что я — самая настоящая домоседка, — тихо ответила она.

— Почему ты так считаешь? Шелли беспокойно зашевелилась.

— Ну да, конечно, я люблю дикие холмы и гористые склоны. Люблю за их дикие, коричнево-рыжеватые оттенки, люблю, когда их заливает солнечный свет, люблю в сумерках и даже ночью. Они прекрасны, как прекрасны великие произведения искусства, созданные руками человека.

— Черта с два! Ты любишь свои холмы прежде всего потому, что они не были созданы руками человека! Потому что они дикие. Как и ты сама.

Шелли быстро посмотрела прямо на него. Ее карие глаза были теперь настороженными, почти далекими.

— Нет, и все-таки ты не прав. Я домоседка. — Шелли улыбнулась, пытаясь говорить спокойно. — Пойми, люди ведь разные бывают. И вовсе не все такие как ты. Огромный, широкоплечий бродяга-путешественник.

«И самый красивый мужчина из всех, которых я когда-либо видела», — мысленно добавила она.

Кейн затаил дыхание, увидев ее грустную улыбку. Ее глаза блестели, и он испугался, что сейчас она заплачет. Его безошибочное чутье подсказывало, что она снова прощается с ним — прощается в душе.

— Послушай, ты ведь не можешь так вот просто взять и закрыть глаза на все, что уже произошло между нами, — обратился он к ней.

— А я и не говорю, что это будет просто.

Кейн не успел ничего возразить ей, как она закрыла своей ладонью ему рот.

— Не надо, не говори ничего! — печально сказала Шелли. — Самих себя нам ведь не изменить… Но зато мы можем иногда бывать друг с другом — до тех пор, пока сами будем хотеть этого.

— Я буду хотеть этого всю жизнь. Я люблю тебя, — тихо ответил Кейн и нежно провел пальцем по тонким поджатым губам Шелли. — Вот и еще одно «в первый раз». Знаешь, я ведь еще никогда не говорил женщине, что люблю ее. Это мое первое признание в любви…

Эти слова горячей волной прошли по всему телу Шелли, сметая все ее чувства на своем пути и воссоздавая заново, в еще более прекрасном, дивном обличье, не считаясь с тем, хочет она этого или нет. На ресницах ее задрожали слезы. Она не знала, плакать ей или смеяться, громко кричать или просто бежать на край света от прекрасных, серебристо-голубых глаз Кейна.

Домоседка и бродяга — ничего себе любовь до гроба!

«Никогда этого не будет… — с горечью подумала Шелли. — Но если я потеряю его, мне будет так больно, как не было еще никогда в жизни…»

— Кейн…

В ее тихом голосе послышалась такая тоска, такой страх, что он поцеловал ее и нежно обнял, пытаясь успокоить:

— Не плачь, Шелли, не плачь, не надо… Когда ты осмелишься признаться самой себе в собственной дикости, в том, что изначально, в глубине души ты дикарка ты поймешь, что и ты любишь меня так же сильно, как люблю тебя я.

И он еще раз поцеловал ее.

Шелли замотала головой, изо всех сил пытаясь не закричать громко, жалуясь на злую судьбу, подарившую замечательному мальчишке Билли мамашу Джо-Линн и решившую свести домоседку с бродягой.