По одному только тону ее голоса можно было понять, что она спрашивает это в исключительно деловых целях, а не с какими бы там ни было личными интересами… Кейн сжал губы.

Какое-то время они ехали молча. Послушный черный «ягуар» легко скользил по петляющей, не слишком широкой дороге.

В мягком вечернем свете, проникающем в автомобиль, лицо Кейна показалось Шелли необычно строгим и серьезным. «Сплошь углы да ровные плоскости», — подумала она. И лишь бархатистые сиреневатые тени отчасти смягчали всю остроту и суровость его взгляда. Волосы и усы казались нежно-золотистыми, однако взгляд его оставался таким же холодным — в этом — Шелли лишний раз убедилась, когда он повернулся и посмотрел ей в лицо. Глаза Кейна светились серо-голубым светом, словно кусочки льда, словно холодные арктические сумерки.

Без всякого предупреждения Кейн вдруг резко повернул руль в сторону, и машина свернула с дороги. Теперь перед ними были лишь густые, почти непроходимые заросли — тени их были такими же мрачными и темными, как и наступающая ночь. Кейн выключил двигатель и, обернувшись, посмотрел на Шелли.

— Я не какой-нибудь там наемник, джентльмен удачи, — сказал он вдруг.

Изумленная Шелли повернула к нему голову:

— А я тебя таковым и не считаю. С чего бы это вдруг?

Какое-то время Ремингтон молчал, видимо, оценивая ее слова: действительно ли она так не думает или говорит исключительно из вежливости, желая его успокоить. В конце концов он кивнул, убедившись в ее искренности. Однако нервное напряжение, которое Кейн так пытался скрыть, выдавали его руки, все еще судорожно сжимавшие руль, и та резкость, с которой он продолжал говорить с Шелли.

— Хорошо. Тогда что ты обо мне думаешь? Кто я, по-твоему.

— Ты? — спокойно переспросила его Шелли. — Ну, я ведь, кажется, уже говорила. Ты — путешественник. Бродяга…

— Но ведь многим людям по долгу службы приходится путешествовать. Что же тут плохого?

— А я разве сказала, что это пло… — начала было Шелли, но он не дал ей договорить:

— Сказать-то не сказала, черт возьми, — Кейн явно был настроен решительно, — но как только услышала, что мне приходится часто уезжать из Лос-Анджелеса, то вообще замолчала, закрылась полностью. Без всяких предупреждений. Без всяких объяснений. Просто — прощай, Кейн Ремингтон, и не вздумай писать.

«Черт! — выругалась про себя Шелли. — И почему только он такой чувствительный? Большинство мужчин на его месте отнеслись бы к этой перемене моего настроения совершенно спокойно — если бы вообще ее заметили…»

— С каких это, интересно, пор, — в свою очередь, спросила Шелли, — слово «прощай» беспокоит путешественников? И потом — какая разница когда? Сегодня ли, завтра, через несколько дней или месяцев — результат все равно будет один. Прощай, всего хорошего, не скучай, не поминай лихом и так далее…

Она и сама удивилась, услышав свой абсолютно холодный и спокойный голос.

Пожалуй, даже слишком спокойный.

Но она прекрасно понимала, что, если хотя бы чуть ослабит контроль, все пропало. Она закричит, набросится на Кейна с упреками. А ведь он этого совершенно не заслужил. В конце концов, он совсем не виноват, что кажется ей таким привлекательным, одновременно оставаясь наихудшим из всех возможных для нее вариантов. Путешественник. Бродяга…

Сегодня здесь, завтра там. А она ведь не железная. И чувства ее он не сможет взять с собой — они останутся с ней, съедая ее живьем.

— Ты ведь наверняка успел уже привыкнуть к прощаниям, — снова заговорила она. — И потом, разве ты только слышишь их от других, а не прощаешьсяпостоянно и сам?

Кейн глубоко вздохнул, собирая в кулак всю свою волю. Действительно, Шелли говорила вполне резонно. Он привык к прощаниям.

«И, — признался он сам себе, — я привык прощаться сам, это правда».

Однако он вовсе не был готов вот так запросто сказать «прощай» Шелли Уайлд.

В течение нескольких следующих мгновений Кейн заставлял себя расслабиться. Он ведь прекрасно разбирался в людях — и сейчас его внутреннее чутье подсказывало ему, что с Шелли он должен вести себя очень и очень сдержанно, осторожно. Похоже, что лучше и впрямь пока держаться исключительно в деловых рамках…

И больше никаких страстных поцелуев, этого дикого, сладкого меда и огня… Никаких объятий, никакой ласки, только разжигающей его голод и напоминающей ему о его одиночестве. Никаких больше желаний, напрягающих изнутри все его тело до сладкой, почти невыносимой боли, забирающей все силы и заставляющей, все, быстрее и быстрее биться сердце…

«Все это и впрямь может плохо кончиться. Полным разрывом», — подумал Кейн.

Поэтому, еще раз тяжело вздохнув, он вновь включил двигатель. Раздалось громкое, почти успокаивающее урчание мотора.

Если Кейна вообще что-либо могло сейчас успокоить…

— Да, ты права. — И тихие слова его прозвучали, довольно зловеще, почти заглушаемые этим механическим урчанием. — Я действительно привык к прощаниям.

Он помолчал.

— А теперь пора есть. Я чертовски проголодался. Раздался отчетливый, щелкающий звук — и, уже в следующее мгновение «ягуар», управляемый его умелыми, сильными и ловкими руками, снова поехал — все дальше и дальше, выезжая на дорогу, безоглядно ныряя в опускающиеся на землю сиреневые сумерки.

Заведение, которое выбрал Кейн, оказалась одним из тех уютных французских ресторанчиков, которыми изобилует западная часть Лос-Анджелеса. К, радости Шелли, которая все же боялась, что ужинать ей придется в одной из тех наводящих тоску дорогих забегаловок, где вечно снуют толпы туристов, жадных как до еды, так и до автографов голливудских знаменитостей, и где энергичные продюсеры дополнительно платят метрдотелям за разрешение позвонить в том случае, если кто-то будет срочно разыскивать их по пейджеру.

Уютный французский ресторан «Ля шансон», выбранный Кейном, предлагал разнообразный выбор блюд, старые, хорошо выдержанные вина и, разумеется, высокие цены. Лоск прекрасно отглаженного и накрахмаленного столового белья, серебро и хрусталь, мягкий, приглушенный свет свечей — все это, казалось, создавало совершенный фон для негромких разговоров: последние книжные новинки, выставки и театральные постановки обсуждали здесь не менее часто, чем проблемы международной безопасности, скачки цен на недвижимость и положение дел в Красном Кресте.

Однако в разговорах большинства людей, посещавших рестораны подобного типа, и книги, и произведения искусства, и театральные постановки были таким же бизнесом, как и все остальное.

— И все-таки ты часто бываешь в Лос-Анджеле — спросила Шелли, открывая меню.

Кейн быстро посмотрел на нее, но на этот раз она не полезла в сумку за блокнотом и ручкой. «Ну, хоть на этом спасибо, — мрачно подумал он. — Если только увижу здесь этот дурацкий блокнот, то подожгу его. Вот возьму и спалю на свечке — я за себя не ручаюсь…»

Уже давно ничто не приводило Ремингтона в такую ярость, как этот стиль поведения, выбранный Шелли, — она, видите ли, пытается скрыть свои чувства за этим непроницаемым фасадом, за имиджем деловой женщины. Нет, достань она еще раз свой блокнот — и конец его выдержке!

— Я живу в Лос-Анджелесе так часто, как могу себе это позволить, — ответил он.

— И что же, город тебе нравится?

Кейн почувствовал, что, быть может, не все еще потеряно. По самому тону ее вопроса он понял, что Шелли и впрямь интересно узнать о его отношениях с Лос-Анджелесом. Во всяком случае, это был уже не тот нейтрально-холодный голос, которым она старалась говорить с ним с той самой минуты, когда узнала, что ему приходится много путешествовать.

Он едва заметно улыбнулся, и кончики его усов чуть задрожали.

— Да, нравится, — просто ответил он. — Хотя это, наверное, звучит не очень современно.

Шелли не удержалась и улыбнулась в ответ. В конце концов, в наши дни услышать от кого-то, что ему нравится Лос-Анджелес, это и впрямь довольно необычно. Напротив, при первой же возможности открыто заявлять о своей к нему ненависти — это все больше становилось своего рода правилом хорошего тона, показателем принадлежности к «сливкам общества». Все, кто старался следовать моде, ругали город при первой же возможности, тем не менее никуда из него не уезжая.