Я так и брёл по городу с мечём в ножнах. Я не воспрепятствовал ни одному из этих убийств, погрузившись в состояние почти бессознательное от полного непонимания того, где нахожусь — в городе, освобождённом христианами, или в городе, захваченном безбожниками. И тут я увидел самую чудовищную из всех возможных сцен, что и вернуло меня из небытия. Перед окровавленным сержантом-крестоносцем стоял на коленях старик, по виду — араб, правой рукой показывая ему крест, висящий у него на шее. Сержант, не обращая ни малейшего внимания на то, что перед ним — христианин, уже занёс свой меч для удара. Я молниеносно выхватил клинок и раскроил сержанту череп. И ни тогда, и ни потом мне не было стыдно за то, что я прикончил своего. Нет, это был не свой. Я убил христопродавца и спас жизнь христианину. Сколько ещё таких сержантов и рыцарей было в нашем крестоносном воинстве? Сколько христиан, армян или арабов, они убили на улицах освобождённого Иерусалима? Это ведь могло случится и не сознательно — местные христиане по внешнему виду ничем не отличались от мусульман, а показать крест не каждый, должно быть, успевал. Это было самым чудовищным — освободители резали освобождённых.
Араб-христианин, которому я спас жизнь, между тем припал ко мне и обнял колени. Потом он резко вскочил и, схватив меня за руку, увлёк в своё жилище, у дверей которого разыгралась трагедия. Нас на коленях встретили члены его семьи — жена, три взрослых дочери и два маленьких сына. Я еле уговорил их подняться с колен, тогда они бросились обнимать меня, перепачкавшись в крови, которой я был залит с головы до ног. Я не возражал против их бурных восторгов и благодарностей, и сам обнимал их всех вместе и каждого в отдельности. Я подхватывал на руки счастливых маленьких мальчиков, на груди у которых блестели серебряные крестики. Мальчики радостно хохотали. По моим щекам, размывая кровь, текли слёзы. На какие-то минуты я забыл о кошмарах, которые только что видел. Ведь именно ради этого счастья освобождения христиан мы, крестоносцы, и претерпели неисчислимые бедствия.
В эту минуту появился успевший куда-то исчезнуть глава семейства. В руках он держал серебряное блюдо, на котором лежала небольшая горстка золотых монет. Счастливую улыбку как ветром сдуло с моего лица. Они не верили в бескорыстие своего спасителя. Я знал, что не в праве на них обижаться. Крестоносцы уже дали повод для обвинений в грехах, похуже корыстолюбия. Жестом я дал понять, что золото они могут оставить себе, так же жестом попросил их помочь мне избавиться от кольчуги, которую уже не держали мои плечи. Одна из дочерей хозяина поднесла мне чашу с водой, я с удовольствием вымыл лицо и руки. В этот момент с улицы донеслись дикие крики: «К храму! К Соломонову храму! Все недобитые язычники укрылись там!». Я вышел на улицу. Здесь всё опустело. Вокруг было очень много мёртвых и почти не встречались живые.
Вернувшись в дом, я увидел, что моё семейство уже накрывало на стол, но я взял свой меч и знаком объяснил хозяину, что он должен проводить меня к Соломонову храму. Тот с пониманием закивал: «Сулейман, Сулейман». Когда мы уже вышли из дома, он со страхом на лице показал на дверь своего жилища. Я понял, что он боится оставлять свою семью. Тогда я кровью нарисовал на дверях латинский крест, вернулся в дом и показал хозяйке на свою кольчугу, чтобы в случае вторжения она предъявила её как доказательство того, что в их доме квартирует крестоносец. Мы отправились с главой семейства к Соломонову храму. Я уже знал, что в крещении спасённый мною араб носит имя Иоанн.
Мы с Иоанном долго шли по опустевшим улицам. Похоже, что все — и уцелевшие ещё сарацины, и крестоносцы вслед за ними устремились на гору Мориа, где стояла мечеть, которую называли Соломоновым храмом. Вскоре мы увидели невысокие, но крепкие стены, окружавшие храмовую территорию — за ними, видимо, и пытались укрыться ещё уцелевшие мирные граждане Иерусалима. Мы пришли слишком поздно. Здесь всё уже было кончено. В храм ворвались норманы Танкреда. А норманы — это не франки. Совсем другие люди. На территории храма, не такой уж обширной, потом насчитали около десяти тысяч трупов. Здесь трудно было найти хотя бы клочок земли, не закрытый мёртвым телом. Казалось, это и есть наша новая земля — сплошной покров из мертвецов. Мы зашли в мечеть. Здесь всё было ещё страшнее — добротный пол не впитывал кровь и в мечети разлилось целое озеро крови. По нему бродили, разгоняя волны, сонные победители — страшные чудовища, словно родившиеся из этого инфернального озера. Позднее некоторые наши рассказывали, что крови было всаднику по колено и лошади под уздцы. Это, конечно, дурость. Мечеть ведь не бассейн. Но крови было не менее, чем по щиколотку.
Сам не понимая зачем, я вошёл в это море. Долго смотрел на колыхание тёмной жидкости, вдыхая адские испарения. За мутной и непроницаемой поверхностью, казалось, скрывалась бездна, которая постепенно засасывала моё сознание. Не знаю сколько времени я так стоял и что произошло потом. Видимо, рухнул, отключившись, в эту бездну крови.
Очнулся я уже в доме гостеприимного Иоанна. Он притащил меня сюда через весь город. На мне была чистая рубашка, они кое-как омыли меня, словно покойника, но тошнотворный запах крови по-прежнему был нестерпим. Стояло утро не знаю какого дня. Мысль о том, чтобы встать на ноги казалось совершенно невыносимой. Тело моё было в полном порядке, но душу сковал странный паралич. В этот момент я услышал с улицы пение молитв и духовных гимнов. Я понял: если не встану сейчас — не встану уже никогда.
По улице шёл крестный ход с теми же крестами и образами, с которыми мы шли перед штурмом на Масличную гору. Крестоносцы, отмытые от крови, в чистых рубашках, по большей части — босые, молитвенно сложив руки, нестройно пели псалмы или молились вслух своими словами. Разноголосица среди них стояла невообразимая, но чувствовался единый молитвенный настрой. У многих глаза были устремлены к небу, у других — в глубины собственной души, иные радостно приветствовали друг друга, словно встретившись в раю.
Мне потом уже стало удивительным, что вчерашние кровавые чудовища и палачи беззащитных сейчас выглядели самыми лучшими христианами. Причём, они не просто выглядели, но и были ими — их сердца переполняла любовь и в этом не было никакого притворства и фальши. Я много думал об этом потом, а тогда я ни о чём не думал — слова молитв осветили душу, и я шагнул в эту процессию, как в спасительную прохладу из адского пламени. Шёл, как был — в одной рубашке и босиком, чем мало отличался от других крестоносцев.
У храма Гроба Господня нам вышла на встречу процессия иерусалимских христиан во главе со своим духовенством. Истово и горячо они благодарили нас, своих избавителей, даровавших им свободу. Потом они отвели нас ко Гробу Господню. Это было единственное во всём Иерусалиме место, не осквернённое кровью беззащитных. Трогательно было вдеть, с каким благоговением крестоносцы вступали под сень этого величайшего на земле храма, с какой задушевной радостью они целовали камень Гроба Господня. И моё сердце, ещё пару часов назад совершенно выжженное и опустошённое, понемногу наполнялось святым восторгом.
Повсюду слышны были воздыхания, производимые пламенным благоговением из глубокой внутренней радости человека. Многие суровые воины, стоя на коленях, рыдали. Одни громко и со слезами благодарили Бога, ни к кому, кроме Него, не обращаясь. Другие так же вслух с сокрушённым сердцем каялись в своих безмерных прегрешениях, слёзно обещая никогда больше такого не совершать. Некоторые с рыданиями и без слов ползали на коленях у самого входа во Гроб, не дерзая в него войти, и пролили слёз, кажется не меньше, чем вчера пролили крови. Да, воистину, кровь, замаравшая Иерусалим, была дочиста смыта слезами убийц. О, это были добрые христиане. Уверяю вас — это были лучшие христиане нашего времени, — последние слова де Пюи произнёс с таким искренним надрывом, и это до такой степени не вязалось со всем, что он рассказал про безумную резню, что Гуго и Роланд даже переглянулись.
