Пять или шесть недель спустя после моего визита к префекту я получил приглашение приехать в Париж к начальнику службы эксплуатации железных дорог. Это письмо переполнило меня радостью. К перспективе путешествия в Париж присоединялась надежда покинуть край, вызывавший у меня ужас, и наконец-то избавиться от этой инквизиторской пытки, объектом которой я был. Префект, которого я только что повидал, искренне разделял мое удовлетворение и взял с меня обещание не откладывать свой отъезд. Моя бедная мать была счастлива, и хотя к чувству удовлетворения примешивалась мысль о близкой разлуке, ей уже казалось, что все предвещает мне блестящее будущее.
Мсье де Сен-М. оставался по-прежнему добрым и предупредительным, он посоветовал мне обратиться в Париже к одному из своих внуков, который уже давно там жил. Этот последний не был мне чужим. Он был со мной знаком. Также он знал мою мать и был в курсе привязанности, которую испытывала к ней вся его семья. Поэтому он принял меня как брата. Благодаря ему, я избежал ужасного смятения провинциала, впервые в одиночестве заброшенного в безумную суматоху Парижа.
На следующий же день после моего прибытия он проводил меня в администрацию, где я познакомился с начальником эксплуатационной службы, чье имя слишком известно, и я не буду его здесь упоминать. У нас состоялся короткий разговор, во время которого я просил его прислать мне вызов в Париж, что он мне и обещал. Он завершил нашу беседу следующими словами: «Возвращайтесь в Б. и ожидайте скорейшего назначения».
Итак, через день я покинул Париж, не успев его толком посмотреть, однако рассчитывая позже узнать его получше. За время, проведенное мною в Б., ничего серьезного не случилось. Каждый день в полном одиночестве я выходил на прогулку. Разговоры о моих авантюрах начинали затихать. Теперь, когда ситуация начинала проясняться, у многих появилась возможность реально ее оценить. Впрочем, должен сказать, что мои близкие знакомые в основном выражали мне живейшее сочувствие в связи с последними событиями. «Бедное дитя, — говорила мать одной из моих подруг и соучениц, — теперь я люблю его еще больше, поскольку могу в полной мере оценить. Сколько он должно быть выстрадал!»
Можете сами понять, как были потрясены все достойные преподавательницы педагогического института. Описать это не представляется возможным. По этому поводу достопочтенный духовник написал мне по-отечески прочувствованное письмо. «Теперь я могу, мой дорогой сын, сказать вам, насколько теплые чувства я навсегда сохранил к своей бывшей дочери. Но вам никогда не понять наивного изумления наших добрых монашек, чьим любимым воспитанником вы в каком-то смысле являлись. Сестра Мари дез Анж, узнав о происшедших с вами переменах, закрыла лицо руками, вспомнив о связывавших вас близких отношениях. «Боже мой, — воскликнуло это небесное создание, — а я-то от чистого сердца целовала его, когда он был здесь в последний раз по моему приглашению! Он же при расставании целовал мне руки без малейшего смущения». Однако эти добросердечные существа ни в чем меня не обвиняли и сохранили ко мне в глубине души привязанность, форма которой все же изменилась. Эти чувства ко мне наверняка останутся прежними, ибо в основе их лежат чистота и святость.
Я хочу сказать, что все предположения по поводу моих прежних отношений с этими земными ангелами являются совершенно и полностью ложными. Несомненно, в какой-то мере они допустимы, и нельзя отрицать, что меня ужасающим образом выставили на всеобщее обозрение, это всем понятно; однако только я понимал таившуюся в этом опасность. Я страдал и боролся, о чем, по крайней мере, никто и не подозревал. Совершенно ясно, что исключительно чистым и возвышенным принципам, заложенным во мне еще в детстве, я обязан тем, что мог, не краснея, смотреть на этих великодушных людей, ничем не потревожив спокойствия их души.
Я говорю все это не ради оправдания, но исключительно потому, что я был бы достоин упреков подобно преступнику, подобно недостойному трусу, если бы позволил хоть тени подозрения пасть на этих созданий, чьи души несомненно достойны принять взгляд самого Господа.
Моя переписка с Сарой продолжалась. Она получала мои письма и регулярно мне на них отвечала, скрывая это от матери. Последней я написать не решался. Я ошибся, однако понял это гораздо позже. Мое робкое молчание по отношению к ней, должно быть, казалось ей либо холодным безразличием к ней и ее дочери, либо же запоздалым раскаянием в недостойном поведении у нее в доме.
Снова моя неопытность меня подвела. Не сомневаюсь, что если бы я сумел взять ситуацию под контроль, мое будущее было бы иным. И возможно, сегодня я был бы ее зятем.
Но без сомнения, этого не желал Господь, и я ошибочно рассчитывал на это звание, которого мне никогда не получить! Мадам П. любила меня искренне, по-матерински. Мой отъезд задевал ее тем сильнее, что угрожал самым дорогим ее сердцу интересам: серьезно компрометируя ее дочь и ставя под удар репутацию ее заведения. И то, и другое все же пострадало, вокруг нее поползли тайные пересуды. Настоящее могло пролить свет на прошлое, которое и так представлялось весьма двусмысленным. Инспектора учебного округа не отказали себе в удовольствии и затронули эту чрезвычайно болезненную струну. Им были известны все перипетии этой драмы и скандальная роль, которую в ней играл я. И напоминая мадам П. об этом, в какой бы то ни было форме, они заставляли ее снова пройти через все муки стыда, унижения, ставили под сомнение ее честь и задевали болезненную гордость. В подобных обстоятельствах бедная женщина, вероятно, много раз прокляла тот день, когда приняла меня в свою семью. Ее материнское сердце, должно быть, разрывалось, когда ужасные мысли терзали ее рассудок; думаю, в душе она безжалостно упрекала себя за свою длительную слепоту, которая, однако, была вполне объяснима тем, что заподозрить свое дитя было выше ее сил. И все же, Боже мой! Она была женщиной, и ее силы тоже были не безграничны!
Через месяц после того, как я оставил Париж, я получил предписание прибыть в распоряжение начальника службы эксплуатации железных дорог. Я выехал, но до этого отправился в последний раз повидать Монсеньера. Мысль о том, что я надолго расстаюсь с ним, была для меня очень тяжела. Ведь так редко случается встречать подобных людей, в которых все лучшие душевные качества соседствуют с глубоким умом. Исключительное положение, в котором Его Святейшество со мной познакомился, особенно его тронуло. Если так можно сказать, он ко мне привязался. Добрый прелат взял меня за руку и, с чувством прижав меня к своему сердцу, благословил меня. Я был слишком взволнован. Я сумел лишь молча склонить голову и, пятясь назад, пробормотать слова благодарности.
Моя мать проливала слезы, расставаясь со мной, и несмотря на все мои усилия, должен признаться, что со мной происходило то же самое. Через двадцать четыре часа нас уже будет разделять расстояние в двести лье. Это было впервые, так что слезы горя были вполне допустимы. По правде говоря, мы надеялись еще свидеться. Однако с моим достопочтенным благодетелем мсье де Сен-М. дело обстояло иначе. Он был уже на краю могилы и не мог на это надеяться. «Мой бедный Камилл, — сказал он мне, сдерживая рыдания, — мы больше не увидимся!» Его рука сжала мою руку. Я чувствовал, что она дрожит.
Не знаю ничего более душераздирающего, чем плачущий старец. О! я чувствовал, что не могу вынести этой скорби, свидетельствующей о самой глубокой и сильной привязанности. И действительно я чувствовал, что он относился ко мне, как отец, я знал это, и как же я этим гордился!
Достопочтенный старец, покойся с миром в своей могиле!! Смерть оборвала твою жизнь, посвященную добрым делам и благородным поступкам, которые были лучшей наградой д ля твоей возвышенной души! Если бы ты мог услышать мой слабый голос! Он возвестил бы тебе, что в этом мире есть сердце, которое не может тебя забыть.
Однако его уже здесь нет! Эта смерть разрушила привязанность, которую ничто в мире не сумело мне заменить!!! Я даже не смог быть рядом с ним в последние минуты его жизни. Он чувствовал, что приближается конец. С ним случился ужасный приступ, однако он успел все же произнести имена тех, кого любил, и попрощаться с моей матерью. Соединив руки своей дочери и моей матери, глядя на них и повторяя мое имя, он тихо угас.
