Когда «Святитель Николай» отошел от причала, Овчарка окончательно вернула себе душевное равновесие. Она даже помогла двоим матросам выбирать якорь, держась за краешек лебедочной ручки. Овчарка никогда не думала, что это такое трудное и долгое дело. Потом она разговорилась с одним из моряков. Пассажиры побросали вещи на палубе и оглядывали берега. Женщина с обесцвеченными волосами достала камеру, а отец Овчарки не отнимал бинокля от глаз. Переваливаясь с боку на бок, катер выходил на глубоководье. Вышло солнце. Опершись о металлические перила, Овчарка разговаривала на носу с моряком, стоя так, что загораживала собой надпись «Берегись швартовых».

– А что, – спрашивала она, – если в воду случайно упасть, то сколько продержишься?

– Ну, если плавать можешь и ноги сразу не сведет, минут семь. А если не умеешь… – парень махнул рукой, – вода ледяная. У нас в прошлом году какой-то напился и с дебаркадера упал. Выловили, и даже живого. Бог пьяных любит.

– Значит, в «Титанике» наврали, – заметила Овчарка, – они там в воде бултыхаются минут тридцать и все говорят о том, как они друг друга любят.

Но парень сказал, что «Титаник» не смотрел, потому что он верующий и телик вообще не смотрит, только новости, и то редко.

Солнце пригревало, и Овчарка распахнула куртку. Однако солнце вдруг заволокло тучами, задул ветер. Пассажиры один за другим перешли с вещами в каюту. Овчарка застегнулась. Груша задержалась на палубе, надеясь, что Овчарка опять кинется на своего отца. Но мужик с разбитым носом спустился в каюту одним из первых, в то время как Овчарка осталась на палубе. Тогда спряталась в каюту от ветра и Груша.

Она знала Овчарку. Везучая девчонка, ей бы, Груше, такую работенку, с хорошими бабками и без нервотрепки. Ноги, конечно, пока кормят, но всю жизнь ведь так не будет.

Овчарка рассматривала в бинокль далекие холмистые берега. Вот эта цепь холмов похожа на беременную женщину, которая выгнулась от родовой боли, а вот тот холм, пожалуй, на собаку.

Ушли оба матроса. Васса стояла рядом с Овчаркой, держа чехол для бинокля. Когда она совсем продрогла, так что у нее даже нос покраснел, она сказала:

– Я вниз пойду, а то совсем замерзла. Приходи и ты, а то весь отпуск проваляешься на острове с простудой. Послушай, мне кажется, что не случайно твой отец тут очутился. Это судьба. Наверное, Бог хочет, чтоб вы…

– Убили друг друга?

– Нет.

– А что, помирились? Слушай, – сказала Овчарка, резко опуская бинокль, – может, когда-нибудь эта мысль и придет мне в голову и я от нее даже не взбешусь. Но теперь я об этом и слышать не хочу. Вот представь, вдруг твой папашка объявился, которого ты и в глаза не видела ни разу. Что, на шею ему кинешься, крича «Здравствуй, папочка!», да?

– Нет, конечно. Я просто сначала попробую его понять, хоть немножко.

– Понять? Даже не пытайся, подружка! Нам никогда не понять, почему они делают детей, чтоб потом от них сбежать к первой попавшейся шлюхе!

Васса вздохнула, взяла свою сумку и пошла в каюту. Упрямая Овчарка торчала на носу, пока не замерзла. Потом она решила, что за рубкой рулевого ветер, наверное, потише. Она занесла свою сумку цвета хаки в каюту и отправилась на корму. Здесь она обнаружила Шуру Каретную. Ведущая сидела на лавочке, что тянулась вдоль всей кормы, по-прежнему завернувшись в красный плед. Только теперь она не смотрела на море задумчиво, а что-то сосредоточенно писала в органайзере в кожаной коричневой обложке. Овчарка могла с кем угодно поспорить на что угодно, что это дневник. Груша наверняка продала бы душу рогатому, только чтобы хоть разок заглянуть в него, подумала Овчарка. Господи, даже если на Шуру Каретную надеть кофточку с рынка и джинсы из перехода метро, все равно всем будет казаться, что это дорогие бутиковые шмотки.

«К тому же она везде хороша. Везде она на месте – в Москве ли в каком-нибудь клубе, в телестудии или на Белом море», – думала Овчарка.

Она смотрела, как пикируют чайки на пенистый след позади корабля, потом садятся на воду, аккуратно сложив крылья, и покачиваются на волнах, смотрят вслед уходящему катеру.

«Вот сейчас я к ней подойду и заговорю, – решила Овчарка, – а что я ей скажу? Про телешоу говорить не надо, ей и так все время о нем говорят. У нее такой неприступный вид».

Тут Овчарка вспомнила про колли на причале. «Скажу: «Вы, наверное, собак очень любите. И собаки вас любят, а они плохих людей не могут любить». Не может же она на это обидеться. А если обидится? Эх, почему я не Груша! Правильно говорят, что наглость – второе счастье».

Овчарка впала в ступор, как это всегда с ней бывало, когда она очень уж разволнуется. Тут ведущая подняла глаза и поглядела на Овчарку. Овчарка тогда сделала вид, что она пришла на корму только затем, чтоб сходить в туалет. Она с трудом открыла металлическую дверь и юркнула в кабинку. Овчарка решила, что раз уж зашла, то надо пописать. В сортире дуло во все щели, и у Овчарки даже немного замерзла попа. Туалетную бумагу заменяли газеты, которые от сквозняка разлетались по всему полу. Натягивая джинсы, Овчарка сумела оценить по достоинству юмор моряков – над дыркой в полу, которая была вместо унитаза, висела табличка в позолоченной рамочке с надписью красивыми готическими буквами: «Господа! В целях вашей безопасности вас снимают скрытой камерой!»

«Пойду в каюту, – подумала Овчарка, – может, там мне предложат ананасов в шампанском, смеху ради. Или на худой конец Васса нальет мне чаю из термоса».

Она отправилась к прочим пассажирам. Ведущая продолжала сидеть и писать в органайзере серебряным карандашом.

Овчарка шла вдоль борта и думала о том, что Шура Каретная особенный человек. Она каким-то образом меняла все вокруг себя, хотя сама вряд ли что-нибудь для этого делала. Она села в поезд, и поезд как-то сразу изменился. Она оказалась на причале, и причал вдруг стал совсем другим.

Накрапывал дождь. Овчарка, пройдя по пустой палубе, юркнула в каюту. Кают было две – из верхней можно попасть в нижнюю, спустившись по узкой железной лестнице. Верхней по мере сил попытались придать цивильный вид: постелили на пол потертый коврик, поставили столик со стаканами. Дождь колотил по большим окнам верхней каюты. Нижняя была гораздо грязней, сумрачней, зато больше верхней, здесь имелись изодранные диванчики из кожзаменителя, на которых пассажиры при желании могли немного вздремнуть.

Сначала Овчарка сидела рядом с Вассой на деревянной лавке в верхней каюте. Напротив них разместились отец Панкратий с паломницей. Еще на полу в углу сидела Груша, щелкая кнопками мобильного телефона. А на стуле с ней рядом – женщина с вытравленными длинными волосами, которая снимала на камеру из окна. Остальные спустились вниз.

Отец Панкратий рассказывал паломнице, мрачной женщине с низко надвинутым на глаза платком, о том, как недавно покосился купол главного собора (это произошло сразу после того, как какой-то депутат, расчищая себе место под дачу, вырубил на берегу четыреста танцующих березок), и о том, как все возмущались поступком этого депутата.

«Дачку в таком красивом месте – губа не дура», – подумала Овчарка.

Еще отец Панкратий говорил, что на берегу бухты должны были установить новый поклонный резной крест, который в монастыре делали целых полгода, а те, кто должен был ставить, запили, и крест так и мокнет по сию пору под дождем. А споили работяг, как говорят, эти безбожницы. Нарочно.

Глаза отца Панкратия горели праведным гневом. Просто инквизитор какой-то, который еретиков поносит. Его спутница никак не реагировала на эти обличительные речи.

«Такой красивый, а тараканы в голове, – подумала Овчарка, – он явно считает себя призванным Богом на борьбу с лесбиянками острова».

Она минут на двадцать спустилась вниз, полежала на диванчике, но заснуть не получилось.

Море разгулялось, и зеленые волны захлестывали иллюминаторы нижней каюты. Овчарка поднялась наверх. Никто из спавших внизу не проснулся. Овчарка неприязненно поглядела на своего отца, который спал с широко открытым ртом. Поколотить спящего она считала ниже своего достоинства. Поднявшись наверх, она увидела, что Васса роется в своей сумке.