- Я не советую тебе, Хоза, брать для таких тяжелых работ этих тонкокостных чернышей из Хабеша ³⁹¹². Для потехи разве что, - исполненный такой надменности, будто он и был Саваофом, по мере продвижения по ярко выцвеченным, распространяющим острые запахи и резкие звуки просторам торжища, наставлял своего молодого спутника седобородый Самуил Хагрис. – Сейчас пройдем к Иакову, он торгует исключительно северянами, у него посмотришь.

- Дорогой и почитаемый Самуил, - заученно проникновенным голосом откликнулся Хоза, - вот ответь: ты такой почтенный, такой… великий человек, по движению одного твоего пальца весь этот рынок переместится под стены твоего дома. Зачем тебе всякий раз трудить ноги?..

- Вот бестолочь же! – почему-то с видимым удовольствие, точно принимая слова Хозы за любезность, неспешно отвечал старик. – Я, если того пожелаю, могу и с места не вставать, будут меня и кормить, и наряжать, и ублажать как повелю. Да только ведь это вам, маломощным, кажется будто бы то есть благо. До сих пор видно, что в Киеве своем ты идолопоклонству предавался. Ну-ка, напомни, кому ты там поклонялся?

Такая вот болезненная игра, дарящая одному наслаждение чужим страданием, а другому – муки унижения, очевидно, составляла для этой пары занятие обыденное.

- Я жил среди акумов ³⁹²³, - оправдывался Хоза.

- Ну так известно, что они произошли от нечистого духа и должны называться скотами, но тебе следовало почитать одного Всевышнего. Разве ты не знаешь, что нет преступления опаснее, чем идолопоклонство? – сластно улыбался одним только ртом в белых волосах Самуил. – Так какому Молеху ты поклонился?

- Я вынужден был прикинуться, будто я в числе сторонников… например, Христа…

- А! Вот кто был твоим кумиром – мертвый!

- Но что же мне было делать? Чтобы суметь взять их имущество, что завещал нам Бог наш - будете пользоваться достоянием народов и славиться славою их, - нужно же мне было прикрыться какой-то личиной. Так, чтобы не принимать русскую веру, - из двух зол выбирают меньшее, - я и притворился христианином. Вроде и не иудейская вера, а все равно из наших скрижалей растет…

Самуил Хагрис казался очень довольным:

- Но ведь это спасение жизни еврея отменяет запреты и повеления Торы. Наш Бог столь милостив к нам, что позволяет в минуты опасности забыть даже о субботе, даже о Йом-Кипур. Но тебе-то что угрожало?

- Но-о… Но как же… - уже трепетал, дрожа круглыми щеками, Хоза, и уже маленькие точечки слезок успели засветиться в его больших масляных глазах.

На сей раз этого оказалось довольно для того, чтобы надменный старик приостановил свои шутейные нападки.

- Ладно, ладно, - он грубо приласкал своего подопечного, потрепал по жирным плечам, пощипал его раздутые щеки, - действительно, Тора установила законы, чтобы мы жили ими, а не для того, чтобы из-за них ставили под угрозу свою жизнь.

- Только теперь-то, почтенный Самуил, у тебя не может быть никакого сомнения, в том…

Но Самуил самозабвенно, прикрыв глаза, читал молитву:

- … ты, по великой милости своей... …

Хоза поддержал его:

- … заступился за них, стал судьей в их споре отомстил их отмщением, предал сильных в руки слабых, многочисленных - в руки немногих, нечистых - в руки чистых, нечестивцев - в руки праведников, злодеев - в руки тех, кто изучает Тору твою...

После этого весьма своеобычного всплеска чувств общение между ними вновь сделалось ровным и вполне обыкновенным. Иногда отгоняя слишком уж близко подступавших копейщиков-охранителей, они продолжали свою упоительную прогулку среди всей этой ненаглядной прелести, пока не приблизились к торговому месту Иакова. Самого Иакова здесь не оказалось, однако его доверенные люди подняли было такую суету, что их пришлось утихомиривать, а те все падали в ноги, бросались на поиски своего хозяина, выкрикивали глупейшие хвалы уважаемым гостям и при этом производили удивительное количество движений и слов.

- Вот посмотри-ка на этот товар, - Самуил сверкнул перстнями в сторону стоящих несколько особняком в строю прочих невольников троих светлоглазых мужчин приблизительно тех же лет, в которых пребывал Хоза Шемарьи. – Посмотри, это та самая порода, которая в первые времена населяла Египет. Это те самые широкоплечие и узкобедрые люди, которых до сих пор рисуют потомки великих греков на всяких своих поделках. Это те богатыри, что сейчас обитают в стране Рус и в некоторых других странах от Сирийского моря ³⁹³¹до окружающего землю Великого моря ³⁹⁴²на севере. И вот оно – наше время: ты можешь купить некогда заносчивого гордеца и употребить, как тебе вздумается. Посмотри, какие у них сильные руки, какие крепкие ноги; эти руки и ноги подарены тебе нашим Господом, чтобы пасти твои стада, чтобы возделывать твои виноградники. Или, может быть, ты испытываешь к ним чувство жалости или еще какие благодушные чувства?

Хоза прислушался к своим ощущениям и жалости там не нашел, однако какое-то, не исключено, что «благодушное» чувство таилось где-то на дне его души: эти люди казались ему невероятно красивыми. В бедняцких одеждах, нарочно к этому дню вымытых и даже украшенных какими-то цветными нитками для придания товару дополнительной привлекательности, они все равно смотрелись как-то… великолепно. Как-то, не смотря на униженное положение свое, открыто и, какой бы это ни показалось нелепостью, – свободно. Взгляд Хозы, точно отразившийся от глаз этих людей, как от чистого озерного зерцала, вернулся к нему, но вернулся уже будто бы взглядом чужим, тех высоких людей, чьи сильные ноги были скованы тяжелыми цепями. И он увидел небольшого жирноватого человечка, несмотря на все свои драгоценные наряды, все равно внешности довольно гадкой, к своим тридцати четырем годам измученного такими болезнями, о которых те, синеглазые, даже представления не имели, увидел он сторонними глазами себя, насмерть прикованного к благам земли, к серебряным своим идолам и к золотым своим идолам, к гремучим браслетам на женских ногах, и ожерельям, и опахалам, и сосудцам с духами, к драгоценным повязкам и покрывалам, платкам и кошелькам, расшитым безупречно правильным луллууном ³⁹⁵¹из Темана ³⁹⁶²… И будто протест, словно мятеж, поднятый им же самим разбереженной ревностью, взболтал в его душе самую забористую злобу к тем и к тому, что только что представлялось ему прекрасным.

- Нет, если я испытываю что-то к этим жалким дуракам, то разве что какую-то… какую-то безотчетную ненависть. Не к кому-то или чему-то конкретно, а вот так… будто это происходит вообще в стороне от моей воли.

Самуил уже разговаривал с доверенным Иакова и не слушал Хозу, к тому же где-то поблизости завывал какой-то умалишенный, так что слова его, как это нередко случалось, тронули воздух безответно.

- Давай-ка, подведи к нам вон того, справа который, с ручищами огромными, - отдал распоряжение Самуил, и тотчас засуетились предупредительные торговцы, бросились к высокому человеку с красивой формы головой на длинной сильной шее, принялись прыгать вокруг него, стремясь поскорее вытолкать поближе к великородному своему единоплеменнику.

- Он откликается на имя Словиша, - пританцовывали вокруг Самуила торгаши. – Этот очень сильный, как все эти северные верзилы. Но, дорогой и глубокоуважаемый Самуил, эти русы так ленивы, иногда они ни в какую не хотят работать из-за своей природной лени и гордости, так что, вы знаете, зачастую без хорошей дубины, а то и… боле серьезных наказаний нет никакой возможности заставить их трудиться.

- Ну зачем же такая бесчеловечность, такое свирепство… Дубины… - довольно рассмеялся горделивый старик. – Мы должны быть добры к нашим рабам. Мы – справедливые хозяева. Наше бремя – легко. Наш ярем – благо! Ведь существуют более человечественные способы договориться. Ведь мы можем просто не дать ему кушать, если он не захочет выполнять порученную ему работу добросовестно и полно. Откуда он, говоришь?

- Из Русии. Из Киева.