Но одно дело ненадолго плотно перекрыть порт и залив — сколько там того порта даже вместе с контрабандистами, которых и не перекроешь, просто Джеймсу они сейчас не годятся, продадут же, не задумаются… а другое закрыть город, пусть даже огороженный неплохой стеной, ну, почти везде. А особенно трудно — если из примет точно известен только рост. Потому что все остальное господин адмирал Хейлз может и поменять. Историю с судомойкой помнили хорошо, так что безногий, но явно не бедствующий калека, выезжавший из городских ворот на козлах собственного фургончика со всяким мелким товаром, с удовольствием наблюдал, как стража — городская и дворцовая — с не меньшим удовольствием проверяла особо крупных горожанок на принадлежность к слабому полу. Фургон, конечно, перерыли тоже — и украли всякого по мелочи. Проверять истекающего бранью возницу никому и под шлем не вошло. Дикий народ… Дальше — к сестре, благо, по всей дороге есть у кого переночевать и осмотреться, и не выдадут. Привычное, даже и не забавляющее уже дело: путешествовать крадучись, притворяясь то торговцем, то бродягой, то знатной дамой, то ее слугой. Само собой получается. Здесь или в Аурелии, Дании, Франконии… много уже дорог пройдено с чужим лицом, чужой походкой. Наскучило; а раз за разом судьба принуждает к беготне с переодеваниями — словно издевается.
Под гнетом усталости и скуки потихоньку вызревало, настаивалось раздражение — я вам всем кто, олень, которого травят охотники? Куропатка на стерне? Пока еще было рано для злости, но что один раз завелось, засвербело в груди, то уже не отпустит. Будет еще время. Сестра с мужем сделали все правильно: успокоили всех, кого могли, уберегли людей — Мерей, как оказалось, наводнил округу столицы своими и несколько настоящих разбойничьих шаек очнулось уже на том свете, потому что их кто-то, не разобравшись, принял за вассалов Джеймса, а потом исправлять ошибку было поздно. Уберегли людей, списались, с кем могли, регулярно посылали слезные жалобы королеве — но больше ничего не предпринимали, потому что больше их ни о чем не просили, а сами они действовать не рисковали — не понимали, что происходит. Все правильно. И всем бы так. Откуда же это жжение под горлом? Джордж был Джорджем — бадья ледяной ключевой воды… если ключевая вода, от которой зубы ломит и в летний полдень, может быть исполнена тревоги. Заметить это не всякому глазу удастся, но два года плечом к плечу чего-то да стоят. Меньше приветственных слов, дольше рукопожатие, внимательнее взгляд. Тверже,
спокойнее на вид ожидание, когда же Джеймс соизволит перейти к делу, к главному. Час, другой и третий ничего не решают, верно? Отдых и обед после дороги — не трата времени. Джеймс сам не стал тянуть кота за хвост — попросил воды, умыться, и поднялся с Джорджем наверх.
— Леди Анна здесь?
— Здесь, спасибо. Кстати, если позволите, я хотел бы ее позвать — она безотлучно провела при дворе все время с приезда Ее Величества и много видела, а еще больше слышала. А ее верность, переводит про себя Джеймс, теперь всецело принадлежит мужу. Должно быть, леди Анна решила во многом брать пример со свекрови, решил он, как только Анна Гордон, в девичестве Гамильтон, пожаловала в сопровождении слуги. Безупречный богатый наряд, волосы высоко уложены и убраны под жемчужную сетку, а в походке осталось что-то от танца на свадьбе, а в глазах кошачье надменное любопытство… и та же тревога, что и у мужа. В столице у нее отец и брат; и сейчас мы забудем на время, что именно с него, безумной сволочи, все началось.
Джеймс сел, вытянул ноги и голосом унылого управляющего захолустным поместьем пересказал им все, начиная с ареста. Даже то, что Джордж мог знать или с тех пор узнать.
— Я оставил приказ своим людям — постараться выяснить, что было в цитадели в ночь, когда ваш брат бежал. Новости догнали меня уже у сестры. Как я и думал, второго убитого перевели из другой смены и именно на этот вечер. И еще троих разогнали с поручениями. Поэтому Джону и удалось уйти — этаж был пуст. Я написал Ее Величеству, но не знаю, почтит ли она меня ответом, и, если да, то когда — Джон Стюарт сказал, что она намеревается отбыть с объездом на север. У леди Анны в глазах зеркальный азартный блеск, впору поверить, что ночами она и правда летает и пьет кровь у соседей по ту сторону границы, недоброе понимание — интересно, сколько ей успел рассказать муж, интересно, как эти Гордоны ухитряются жениться на таких девицах, которым придворные интриги интереснее любовных куплетов, — и еще, наверное, страх, но такой, завидев который, надо прятаться за семь дверей, за семь замков. Таким страхом убивают. Джордж — это Джордж.
— Боюсь, что я должен буду отбыть как можно скорее… Думает, кивает…
— Да. Боюсь, что я должен отбыть как можно скорее и что вам следует сделать то же самое. Только я собираюсь на север, а вам следует покинуть страну. И лучше, если об этом будут знать.
— Вы думаете, мне, в случае чего — кстати, чего? — не удастся удержаться здесь?
— Я думаю, что хорошо было бы, если бы хоть кого-то из нас не могли обвинить в мятеже.
— Джордж… — все-таки рано или поздно я кого-то из этой семейки задушу, наверное. — Вы не хотите мне ничего объяснить? С него, правда, станется пожать плечами и сказать «нет, не хочу».
— Не хочу, — говорит Джордж. — Но обязан.
— Толедский брак, — вступает Анна, — уже два месяца не возможность… а почти договор. Никто не вел переговоров при мне, но я видела и слышала достаточно. Их Католические Величества согласны. Дело только за Его Святейшеством — у нас эта степень родства не считается, но для Толедо это важно. У нее округлое приятное лицо, светлое и чистое без белил и румян, темные глаза, ровные брови, мягкие белые руки. Обычная каледонская леди, хорошего рода, добронравная и скучная. Муж ее — тоже презауряднейший лорд, белесый, длинноносый, лицо как лицо, уши как уши. Хорошо они придумали — притворяться самыми непримечательными людьми, не красивыми, не уродливыми, а так, и без значительности… Посторонних обманут.
— Если брак будет заключен, — продолжает Джордж, — католицизм вернет себе если не все потерянное, то многое. А мой отец станет первым вельможей страны. Мерей и его клика видят в союзе с Толедо множество выгод и два недостатка. Один — возвращение какого-то статуса старой вере — неустраним. Второй — моего отца и накопленную им силу — устранить можно, если сделать это сейчас, до подписания брачного договора. И мы с этой глупой историей сыграли им на руку. Но недостаточно. Они хотели убить Джона, чтобы спровоцировать отца на мятеж. Отец очень его любит.
— Скажи ему все. — твердо выговаривает Анна.
— Отец как канцлер страны просил у Ромы разрешения на этот брак. Папа тянул с подписанием, так что грамота пришла после того, как отец хлопнул дверью. Его Святейшество оказался более чем щедр. Он предоставил моему отцу право располагать этим документом. Так что сейчас отец хотел бы продемонстрировать Ее Величеству верность в обмен на демонстрацию уважения, — нехотя двигает губами Гордон. — Подозреваю, что оскорбленное достоинство и мудрые советы заставят королеву трактовать его действия иначе.
— Ее Величеству скажут, что лорд канцлер препятствовал браку, желая навязать ей своего сына, и удерживает грамоту силой, — добавляет Анна. — И королева поверит, ведь посмотрите, как получилось.
— Я поеду и объясню ему, — пожимает плечами Джордж. — Отец должен уступить. Даже не уступить — отдать первым до того, как у него решат потребовать. И не давать и тени повода к столкновению. Кроме того, в моем присутствии будет затруднительней устроить резню. Из моего обращения вышло слишком много шума. Значит, господин лорд канцлер с шумом и треском отбыл из Дун Эйдина, наговорив Марии гадостей, трижды напомнив, что не носи она корону, ее стоило бы выпороть, а ему лично мешает сделать это память о ее матери, потому что корону можно и убрать на время в сокровищницу, и пообещав «дерзкой девчонке», что заставит ее жалеть о неуважении к вернейшим сторонникам — и грамоту с разрешением на брак теперь придерживает, чтобы королева пожаловала за ней сама. Тем временем Джон подрался с Огилви и затоптал посла, а Мерей и Мейтленд как две верные хлопотливые пчелки — потому что навозные мухи не кусаются, — крутились над ухом у королевы, и жужжали, жужжали, жужжали… пока каждое слово, каждый поступок Хантли не стали выглядеть в глазах Марии так, как выгодно этим двоим.
