— Вот, — говорит, предусмотрительно отодвинувшись подальше от де ла Валле, мэтр Готье. — Вот как переоденешься в шлюху, так и манер нахватаешься, не только блох. Горожане и их предрассудки. Альбиец, наученный горьким опытом, наклоняется, чтобы вытащить еще один нож — из башмака.
— Господь наш, — склочным женским говорит он, — водился со шлюхами и не водился с купцами, нет? Хорошо звучит. Достоверно. Пропитой, сорванный, сиплый и несомненно женский при том голос. Так и видится за ним долгая грешная жизнь. Зимой топчешься у своей лачуги или греешься у бочки, потому что и угля-то в доме нет, не на что купить, летом изнываешь от жары и пьешь, что попало, лишь бы жажду утолить…
— Мы уже поняли, — вежливо говорит фицОсборн, — что вы можете показать нам лишь… полную свою невинность.
— Если бы у меня что-то было, я бы на это и рассчитывал, — улыбается альбиец и берет со стула рубашку. — Но у меня ничего нет. Я пришел сюда именно за этим. — Он кивает в сторону жаровни. Конечно же, он перед тем, как идти сюда, перед тем как идти в дом Ренварда-саксонца, подготовил себе надежную защиту, так что если с головы господина посла упадет хоть волос, то танцем семи покрывал все не ограничится, будет тут и резня в Вифлееме, а мы окажемся теми младенцами, потому что ссориться будут коронованные особы. Так что брать господина посла под локоток и спрашивать, куда же он дел оригинал, нельзя. Если он его и вправду дел.
— Скажите, сударь, — задумчиво интересуется Гордон, — это вас с пристрастием допрашивали?
Гость мэтра Эсташа, уже наполовину в рубашке, перекосившись, смотрит на серию узких коричневых полосок на правом боку…
— Это? Это я уже и не помню. Еще бы ему помнить. Отметин у него — своих, не деланных, — любой каторжник позавидует. То есть, посочувствует. Вперемешку, потому что своей такой красоты нет, а если представить себе… Впрочем, мы и так прекрасно знаем, что в Альбе жизнь довольно-таки веселая и более чем насыщенная. Особенно у рыцарей в первом поколении, особенно в этой службе. «Белый кот» усердно движется к тому же; о том, кто и что он на орлеанском дне, мы уже знаем.
Благо список примет таков, что найти обладателя не сложно. Если обладатель не сидит под корягой.
— Я прослежу за тем, — вздыхает фицОсборн, — чтобы молодой человек был возвращен вам в целости и сохранности.
— Достаточно его не задерживать, когда он соберется вернуться, — усмехается Маллин.
— Я приму это к сведению, сударь. За спиной раздалось что-то вроде еле слышного вздоха. ФицОсборн обернулся. Уже погасшая жаровня была пуста — остатки пергамента просыпались пеплом сквозь решетку. Так проходят тайны мира.
22 октября, день Большой королевский прием отличается от большого королевского же выхода как праздничное королевское платье от повседневного. Силуэт тот же, пропорции те же, но все многократно пышнее, ярче, наряднее, торжественнее… Другой зал того же дворца, другое убранство, а присутствующие хоть и те же, но тоже заново начищены, отполированы, вылощены и наряжены. Другие придворные наряды — всякий раз новые, разумеется, только вчера окончательно пригнанные портными. Наиболее роскошное — и наиболее бесполезное — оружие. Аурелианский двор приятно отличается от, скажем, франконского, не говоря уж об алеманских баронствах, тем,
что к торжественному выходу здесь обычай велит непременно принимать ванну. А что некоторые ограничиваются только этим… что ж, хотя бы большие приемы они не портят. И все же, как ни крути, Аурелия — страна варварская, и даже куда более варварская, чем королевство Толедское; и никак не определить, не выразить, не записать это варварство, этот привкус дикарства, древнего, тщательно лелеемого.
То ли в воздухе оно, то ли в почве, то ли в крови у всех этих дворян. Несомненно одно: оно неизбежно и неистребимо. Это как с крышами — знатные люди в Орлеане стремятся поставить их повыше и побогаче, насажать флюгеров… но выложить на этой крыше простенький узор из черепицы или плитки — выше их разумения. Может быть, потому что цветная черепица стоит ровно столько же, сколько простая, а они не понимают ценности, не выраженной в деньгах или могуществе. Сегодня после приема — или даже на приеме — Его Величество даст ответ на предложения своего брата, короля Арелатского. Ответ будет отрицательным — странно ждать иного. Что ж, вздыхает человек, похожий на ворону в павлиньих перьях, океан не выпьешь, всех сражений не выиграешь, хотя, чем старше становишься, тем острей чувствуешь любое поражение, даже неважное. С грамотой не удалось; могло бы удаться — но оба отпрыска династии
Меровингов оказались куда смелее и разумнее, чем казалось по всем прикидкам. Они могли бы рассориться насмерть, до войны, разорвать страну на клочья — а они сошлись на том, что обязано было их разделить. Господин граф Андехс опять вздыхает: он вовсе не собирался сплачивать короля и его наследника. Кажется,
замысел графа устарел лет на… пять. Не меньше. Во времена предыдущего Людовика все удалось бы. Стареем, теряем нюх. И с малолетними обитательницами Орлеана разговаривать разучились. Девчонка сбежала. Жаль. Пригодилась бы. Теперь она пригодится герцогу Ангулемскому. Вон он, окруженный свитой, и, что необычно, взял в спутники брата… просто удивительно, до чего непохожи кровные родичи. Его Величество говорит слова, выслушивает жалобы, принимает решения, а граф Андехс думает, что человеческая природа воистину извращена и испорчена. В том нет сомнений. Он добился всего, за чем ехал в Орлеан. Он добился большего. И суета вокруг контракта пошла ему на пользу, надежно скрыв от внимательных глаз его истинные намерения и занятия. И приехавшие встретиться с ним люди из вильгельмианских общин Аурелии были куда более склонны внять его аргументам: тем, чья вера не может — пока — диктовать свои условия силой, лучше жить в стране, где дела государства решаются раз навсегда заведенным и ясным порядком, а не зависят от того, что взбрело в голову ненаследному принцу несколько поколений назад. При прежнем Людовике на больших приемах случалось всякое; какой-нибудь допущенный лицезреть Его Величество мелкий дворянин обращался к монарху с жалобой на кого-то из высших, король выслушивал донос и немедля вершил справедливость. Порой прямо здесь, в зале — много ли надо времени и места, чтобы снести человеку голову? Это, впрочем, считалось лучшей участью. Не всем так везло. При новом Людовике подобного не происходит. Но жалобы он выслушивает. Непростое дело — подать жалобу или прошение лично Его Величеству перед всем двором и послами других держав, прелатами Церкви и гостями союзников… непростое, дорогое, но обычно стоит того.
— Господин граф Андехс, голос и верный слуга моего брата, короля Арелатского, приблизьтесь. Господин граф Андехс медленно плывет к призвавшей его высочайшей особе,
мысленно подпрыгивая на локоть вверх. Его Величество обратился к нему сам, минуя церемониал. Голос исполнен меда, лицо сияет благосклонностью. Что ж, видимо, события еще не кончились. Край ковра, остановка, поклон.
— Господин сенешаль, — король, о ужас, встает навстречу, — мне очень жаль, что я вынужден ответить отказом на предложения вашего сюзерена, но короли — рабы своего долга, и не имеют права проявлять благодарность за счет тех, кому обязаны защитой. Тем не менее, мы хотели бы, чтобы весь мир знал, что мы высоко ценим ваши услуги — и ту быструю и щедрую помощь, которую вы нам оказали во время недавнего заговора.
Даже так. Это называется помощью. Вообще-то это называлось дерзким вызывающим шантажом; но если Его Величеству угодно… С королями не спорят. С ними, случается, воюют, их убивают, свергают, их указы игнорируют… но с королями не спорят о выбранных словах. Дурной тон, отсутствие воспитания — спорить с королями. Сенешаль Филиппа Арелатского не позволит себе подобного. Остается благодарить и кланяться… и — о Господи, за что караешь? — подставлять шею под тяжелую орденскую цепь, золотую, украшенную камнями. Глаза у Людовика вблизи насмешливые, но даже шепотом он ничего не говорит, хотя мог бы отпустить не одну ядовитую реплику. Нет, не считает нужным. Ну что ж.
