19 октября, вечер
Невежественные люди полагают, что допросы с пристрастием неизменно проводятся в глухих, тесных, сырых и темных подвалах. В использовании подвалов есть смысл — на допросах такого рода часто кричат, и порой членораздельно. А толстые стены и крепкие двери не дают лишним ушам услышать то, что для них не предназначено. В остальном же, допрос куда удобней проводить в большом, светлом, сухом хорошо проветриваемом помещении. Городская тюрьма Орлеана, «Жемчужина», то бишь, дом Святой Маргариты, была сначала ромской казармой, потом епископским дворцом, потом — недолго — монастырем, и, соответственно, недостатка в просторных и сухих подвалах не имела — главный зал казарм давно уже ушел под землю, и его просто разделили на три секции. Что за скверная ночь нынче в Орлеане — дождя нет, но тучи лежат на крышах, истекают плотным, белым как молоко туманом, и все городские кошки выползли лизать это молоко небесное. Когда окончательно сгустились сумерки, тьма стала напоминать добрые сливки, в которые какой-то пакостник подлил чернил. И есть нельзя, и писать не получится — а факелы гаснут, не успев разгореться. В такую ночь дома свои покидают лишь воры ради наживы, да люди тайной службы Его Величества по долгу службы. Каковая нередко требует лишнего. Господин д'Анже, впрочем, не роптал — и молодого помощника следователя, догадавшегося прервать допрос, приказать всем не покидать подвала и немедленно отправившегося к начальнику тайной службы, наградил щедро. И за этот случай, сам по себе заслуживающий награды, и за все будущие. А вот чиновник собой недоволен и даже толстому кошельку не рад.
— Мы неправильно расспрашивали, Ваше Сиятельство. Все добивались, зачем и почему он вдруг решил принести жертву, да кто подбивал, да кто участвовал… так что когда он начал кричать, что это вовсе не жертва, сначала решили, что запирается И переусердствовали, добавляет про себя господин д'Анже. На воротнике капюшона у помощника следователя пятна крови. На новом, чистом воротнике из льерской ткани…
— Если вы будете доверчивы к каждому слову допрашиваемого, вам быстро заморочат голову, — он пожимает плечами, хотя в туманной полутьме этот жест едва различим. — Разницу между упорством и упрямством нужно чувствовать, а это чутье приходит не сразу. — И не ко всем, опять заканчивает он сентенцию в уме.
Привычка. Но здесь не стоит обижать молодого человека, он уже понял, где ошибся, понял быстро, значит, у него есть все шансы стать хорошим следователем. Привычки самого господина д'Анже в этом здании известны, так что в подвале успели все смыть и присыпать песком — а больше и делать ничего не нужно, кирпич же — и бывшему мэтру, а вскорости и бывшему Ренварту руки вправить. И теперь сидел большой саксонец на тяжелой дубовой скамье, прихваченный к стене за горло ошейником, и на лице у него читался обычный живой испуг человека, слишком близко познакомившегося с орудиями правосудия. Все равно здесь нехорошо, всегда было и будет нехорошо. Сами стены пропитаны вонью страха, трусости, предательства и лжи. Дело в первую очередь в этом, а не в крови и блевотине, которые можно присыпать песком и смести. Судебная истина рождается в таких муках, в такой грязи, о которой не слышали даже бродяжки, разрешающиеся от бремени в канавах среди отбросов. Должно быть, человек много ниже истины: родить его проще и легче. Господин начальник тайной службы Его Величества не стал бы рассуждать на эту тему ни с кем, мысли просто сами приходили в голову, пока он рассматривал саксонца. Да, действительно переусердствовали, и сейчас Ренварту хорошо. Тело онемело. Воплем оно разразится чуть позже. Господин д'Анже успеет уйти. Смешно как — на этой-то службе, да не любить чужой боли, запаха паленого и гноящегося мяса… А не любил. И думал, что ромеи были правы, когда запрещали применять пытку к свободным. И правы соседи через пролив, что избегают ее всюду, где могут, то есть почти везде. А ученые мужи, утверждающие, что в суде присяжных дела будут решать в пользу людей богатых или приятных, или просто сумевших разжалобить, а вот перед розыскным процессом и пыткой все равны… им даже визит сюда в виде подследственных не поможет.
— Мэтр Ренвард, — говорит он, — если вы станете отвечать честно, вас будут судить за убийство. За обыкновенное убийство. Длинная веревка, легкая смерть.
— Я ж уже все сказал… — не говорит, сипит и шелестит купец, уже почти бывший, хотя гильдия от него не отказалась. На каждом вдохе, а дышит он вместо точек в протоколе, между фразами, под носом надуваются кровавые пузыри. — Убил.
Обеих убить хотел. Клодина неграмотная… но свиток ее. А Мария прочла и ко мне. Испугался.
— Чего вы испугались? — Можно было говорить «ты», но уж в этом точно нет необходимости.
— Что меня… нас всех… обвинят в заговоре, против короны. Даже если только меня. Община. Круговая порука. Нельзя. Женщины проболтались бы. Обязательно. «Вас бы наградили. Его Величество и господин коннетабль, оба. Сделали бы почетным гражданином Орлеана, например. Вы убили двух невинных и свое будущее»,
— мог бы сказать Гийом д'Анже. Он не скажет ничего подобного. Этот человек,
этот дурак несчастный хотел спасти не только себя — хотя и себя, конечно, тоже. Его уже подвергли пытке и скоро убьют — зачем умножать зло, втыкая ему в душу ядовитую иглу?
— Скажите, где свиток, и вас больше не будут допрашивать. Вот ведь невезение. Не ударься эта бедная Мария головой, мы бы сразу все узнали и мучить бы никого не пришлось. А потом ее никто и не допрашивал — свидетелем она и так выступит, когда на ногах стоять сможет, а со всем прочим все и так ясно… Ясно, как же. И нужно послать к Святой Агате, где она теперь, узнать, не искал ли кто, не спрашивал ли.
— Где? — повторяет д'Анже.
— У меня. В спальне полотно, с ткачихой. За ним в стене ниша есть. Не потайная, просто выдолблено и дверца крепкая. Ключ на связке. Забрали со всеми ключами. Думать господин начальник тайной службы будет не здесь, а много выше, по дороге к конюшне. Ему бы, конечно, подвели коня, но он отмахивается, сам проходит, благо, путь прекрасно известен, к коновязи, тихонько цокает языком,
слышит в ответ фырканье и сочувственное ржание: опять ты, хозяин, спускался в ад к грешникам, где огонь не угасает и стон не умолкает? Да, спускался. Решение уже готово. Нельзя в открытую, нагло обойти на повороте и принца, и графа де ла Валле. Не простят, на всю жизнь запомнят — а если ты отдавил ноги сразу и коннетаблю, и главе королевской партии, то самое разумное тут собрать самое необходимое и удирать в Альбу. Или в баронства Алемании. Или вообще в Иверию, в Константинополь… В земли псоглавцев, в общем. Поэтому человека с сообщением мы пошлем Его Высочеству сразу. А вот где тайник — не скажем, не из тех это тайна, чтобы гонцу доверять, что на словах, что на бумаге. А пока ответ придет или шевалье де Сен-Валери-эн-Ко успеет до языческого квартала добраться, мы уже все вскроем и все отыщем.
19 октября, ночь Он проснулся от уже ставшего привычным беспокойства. Выбрался из кровати,
оделся, не поднимая шума, наощупь. Это совсем не трудно, если вечером укладывать и развешивать вещи в должном порядке, а он к этому привык с детства. Привычка вставать среди ночи была новой. С прошлого года. Тогда в нем образовалась пустота, которую он, подумав, начал заполнять чтением. Пока — только чтением.
Эсташ Готье всегда хотел знать больше о том, как устроен мир. Теперь он понимал, почему. Чтобы изменить что-то в мире, его нужно знать очень хорошо. Он читал и разбирался. А бессонница была верным признаком того, что разум переварил очередную порцию и требует еще. «Политика» Аристотеля стояла на маленькой полочке рядом с письменным столом, в кабинете. Простенькое латинское издание в дешевой тканой обложке. Можно было бы найти аурелианский перевод, но он стоил бы почти вчетверо дороже. Жена не удивлялась. Ни его знакомствам, ни ночным вставаниям, ни делам и мыслям, которые он теперь время от времени обсуждал с ней. Удивлялся он сам — ее спокойствию. И единственному объяснению, которое она дала в ответ на недоуменный вопрос «Но я же согласилась выйти за вас замуж.» Что ж. С добром не спорят.