— Я обещал монне Лукреции, что этого не произойдет. — Это не упрек.

— Я не собирался убивать его. Просто оттолкнул сильнее, чем нужно. Я оскорбил его и он хотел меня ударить… — тихо, на грани шепота, говорит Корво. — Не рассказывай об этом никому, Мигель. Все равно это я его убил.

— Не рассказывать?

— Воскресить его нельзя. Чтобы доказать, что я не хотел этого делать,

придется сказать правду. Всю. Отцу и Лукреции. И всем… и все равно не поможет. Нет, — качает головой герцог. — Так или иначе, это сделал я.

— Я позову слуг и останусь здесь до возвращения Его Святейшества, — разводит руками капитан. — Вам лучше уйти вместе с солдатами.

— Не думаю… — качает головой его господин. — Отец — вспыльчивый человек.

— Вот именно что, — кивает Мигель. — Но он справедлив, и мне-то ничего не будет — а ваша сестра все-таки женщина. Идите, мой герцог, прошу вас. И думает про себя, что в теперешнем состоянии Его Светлость стоило бы запереть на сутки в подвале, но на это вряд ли осмелится даже он сам, а вот с семьей герцогу Беневентскому сейчас видеться и разговаривать, и выслушивать все, что пожелают сказать отец и женщины — не стоит, как ни крути. Кабы не вышло еще хуже…

— Ты прав. Дела подождут до твоего возвращения. Если, конечно, у Его Святейшества не будет на меня каких-то особых планов.

Герцог встает идет к двери — медленно, осторожно, как двигаются люди, которые не уверены, что пол в следующий момент окажется там же, где и был только что. От дверей оборачивается:

— И, когда у тебя найдется время, займись Петруччи. Нужно разыскать и допросить всех, с кем он связан.

Капитан де Корелла думает, что он сильно рискует — но едва ли головой. Конечно, гнев Его Святейшества может обрушиться на горевестника со всей тяжестью, и в минуту негодования понтифик способен забыть, что де Корелла давно уже принадлежит к свите его сына… но вряд ли, вряд ли. И все же докладывать капитан будет, опустившись на колени и низко склонив голову. Как подобает. К тому же в этой позе не видны лица женщин. Слышен только вскрик монны Лукреции, шелест платья — ее подхватывает Санча, а больше здесь никого и нет. Только Александр, его дочь и невестка. Свита Папы осталась за дверью, и это хороший признак.

— Как это произошло? — рокочет над головой голос, подобный тяжелому гулкому колоколу. Капитан вздыхает, чтобы преодолеть оцепенение и немоту — а заодно и придать голосу необходимую сейчас скорбь.

— Ваше Святейшество, я не присутствовал при беседе Его Светлости с покойным… — отвечает низко склонившийся человек. Подняться ему не велели, значит, он будет разглядывать резной мрамор плит. — Это была беседа. Его Светлость пришел без оружия.

— Я… вижу. — выговаривает Его Святейшество. Слова падают как камни, каждое по отдельности. Одно и второе. — Что было дальше?

— Сначала, довольно долго, было тихо. Потом стали слышны голоса. Вернее, голос. Господин герцог Бисельи говорил громко — но недостаточно громко, чтобы я разобрал слова. Потом Его Светлость крикнул меня. Я вошел — и увидел то, что вы видите сейчас. Я ничего не трогал, только произнес молитву и закрыл покойному глаза. Он перестал дышать, когда я наклонился над ним.

Глава Церкви, наместник Святого Петра на земле, смотрит на бездыханное тело у стены, на коленопреклоненного толедца, которому он десять с лишним лет назад велел охранять среднего сына, на дочь, в полуобмороке рыдающую на плече невестки, и внезапно испытывает облегчение. Вот все и кончилось. Не так, как он хотел, но раз и навсегда. Чезаре все-таки добился своего, зять мертв… но Александру следовало быть внимательнее. То, что наперебой негодуя, рассказали сегодня женщины — дескать, что за подлая клевета: говорить, что именно Альфонсо стрелял в Орсини, Папа уже слышал. Слышал от сына. Слышал — и не понял тогда, и не спросил герцога Бисельи, как это все следует понимать… а если это правда, и это ведь правда, то получается, что он пригрел на груди ласковую ядовитую змею, и ради змеи поссорился с сыном. А тот слишком горд, чтобы оправдываться даже перед отцом. Александр спешил сюда, чтобы застать обоих драчунов рядом и заставить обоих признаться во всем от начала до конца — но не успел.

— Что сказал мой сын? Капитан де Корелла не поднимает глаз от пола. Вид у него в должной степени почтительный и покорный.

— Что он убил вашего зятя. Что причины, мера и степень теперь значения не имеют. И что он ожидает ваших распоряжений у себя.

— Я требую… — восклицает монна Санча, и низкий грудной голос сейчас звенит бронзой, — чтобы убийца моего брата был наказан! Он убийца! Он преследовал Альфонсо и клеветал на него! Когда король Федериго узнает… «Когда король Неаполитанский Федериго узнает о смерти родича, — думает де Корелла, — ему придется вспомнить, что брат убийцы гостит у него в окрестностях Неаполя. И придется забыть, что герцог Скуиллаче, малыш Хофре, не сделал ему ничего дурного, а Альфонсо король всегда мечтал сплавить куда-нибудь подальше. Честь рода требует. Впрочем, Санчу, выданную замуж за мальчишку много младше себя, подобный исход не опечалит. Скорее даже порадует. Уж не потому ли она так распинается?..»

— Он ничего не узнает, — отвечает понтифик. — И вы, Санча, будете молчать — такова моя воля.

— Я не буду…

— Будете, — тяжело роняет Его Святейшество, и когда он говорит подобным тоном, в испуге замолкают не только женщины. — Если по вашей милости Федериго решит, что мы виновны в смерти его родича, вы быстро овдовеете — а этого вам не прощу уже я. А вы, — это уже Мигелю, он плечами ощущает неподъемно тяжкий взгляд, — ступайте и пригласите сюда доктора Пинтора, сообщите ему, что он должен осмотреть тело. Затем передайте моему сыну, что его… признания неуместны и нежелательны.

— Воля Вашего Святейшества. — капитан склоняет голову еще ниже.

— Да. Передайте доктору, что я хочу, чтобы он установил причины смерти, а не создал их. — Это почти лишнее, когда дело касается Пинтора. Молчать ради покровителя он будет, лгать — вряд ли. Но лучше сказать вслух. В этом чертовом деле слишком многое было сказано вслух и при свидетелях. Теперь придется уравновешивать.

Колокол отбивает пятый час и замолкает. Доклад Пере Пинтора Его Святейшество выслушивает в обществе секретаря Бурхарда и группы придворных медиков чином помладше. Совершенно не тот случай, когда уместна таинственность — но и излишнее число свидетелей тоже привлечет внимание, а они ни в чем не оправдываются, не в чем и не перед кем, лишь расследуют обстоятельства дела. Лучшие врачи Ромы, допущенные ко двору Папы, похожи на стаю скворцов: платье у них черное, с не привлекающим внимания серым или бежевым шитьем, волосы убраны под невысокие шапки. Наряжаться врачу негодно, особенно перед лицом смерти. Скворцы, выискивающие гусениц и червяков в траве, думает Его Святейшество. Потом вспоминает предка, выбравшего себе фамилию, чтобы не считаться по ромскому обычаю безродным, выцепившего понравившееся словечко из брани «поналетело воронья толедского». Еще вороньем звали монахов, а валенсийский прелат мечтал стать Папой. И стал…

— При осмотре, выполненном мной с достопочтенными коллегами с разрешения Вашего Святейшества, мною было установлено, что покойный страдал повреждением легочного сосуда, должно быть, образовавшимся после перенесенного ранения. Расслоение стенки сосуда привело к образованию расщелины, через которую кровь хлынула в легкие. Подобное случается довольно редко и всегда приводит к неожиданной смерти. О повреждении нельзя знать заранее, нельзя и нарочно причинить смерть, даже будучи уверенным, что оно существует. На теле покойного герцога Бисельи нет ни единого следа насилия. К смерти привело падение. Он мог бы умереть и ранее, во сне, и позднее. В любой момент, — сбивается с монотонного чтения Пинтор. — Я лечил его и осматривал каждый день… но о таком невозможно догадаться. Я сам разрешил ему подняться с постели…

— Подождите, доктор… — прерывает его Александр, — Вы хотите сказать, что мой зять был обречен? Что он умер бы в любом случае? Скворцы согласно качают головами. Эти согласятся с чем угодно, вот потому старший и любимый медик Его Святейшества — Пере Пинтор, а происхождение его тут ни при чем.