они предпочитают рассчитанный беспорядок загородных парков, а гостей сейчас нет. Потому лианы и персиковые деревья удивляются, когда их покой нарушают сразу двое. Нет, не сразу. Сперва один молодой человек, в бело-зеленом, а четверть часа спустя за ним — второй, этот в черном. Оба до сих пор не стремились к берегам рек вавилонских. Еще больше удивляются лианы и персики, когда пришедший первым, стоящий под деревьями, вдруг вскидывает заранее снаряженный арбалет и стреляет. Тоже мне, ворчливо журчит всеми струями ручеек, нашлись тут Каин и Авель… Сад Ватиканского дворца, возможно, и вправду похож на райский, потому что в нем так же тяжело укрыться от взгляда хозяина. Или слуг хозяина. А щелчок тетивы, тяжелое гудение болта в полете — звуки, которые ни с чем не спутаешь. Охрана возникает будто из-под земли. Стрелявший ждал этого. Чего он не ждал — это промаха. Вернее, почти промаха — пришедшему следом останется на память шрам на предплечье. Но в этом деле все, что не смерть, то неудача. А второго выстрела не будет.
Не ожидает он и другого — того, что после спокойно сказанного «Заберите у Его Светлости арбалет» охрана будет предельно почтительна и за оружием подойдет с поклоном, медленно, без угроз… а потом все тихо, почти бесшумно исчезнут, как утренний туман, оставив герцога Бисельи в полном одиночестве — и в изумленном, остолбенелом недоумении. Теперь неудачливый стрелок не знает, что ему делать — то ли прикинуться, что ничего не случилось, идти обратно к жене и сестре, благо, что на лбу выступила испарина и есть все поводы улечься в постель, то ли пытаться на свой страх и риск покинуть Ватиканский дворец. Если от него ждали нападения — почему не воспользовались? Ведь не может же быть, чтобы шурина остановил всего лишь папский запрет? Сейчас, когда он мог сказать, что защищал свою жизнь? И как вышло, что он сам промахнулся… второй раз. По той же мишени?
Может быть, и не нужно было этого делать — ни в первый раз, ни сейчас, решает человек, застывший между деревьями. Может быть, все его расчеты — чушь. Сил для побега у герцога Бисельи нет. Ему остается вернуться в свои покои и ожидать своей участи. У другого, быстро идущего по коридорам дворца, этой ошеломленной покорности нет ни капли. Резкие, несвойственные ему движения — отмашка свободной рукой, четко вбиваемые в пол шаги. Он не будет спрашивать позволения войти в кабинет Его Святейшества, хотя и знает, что сейчас понтифик диктует свои распоряжения и терпеть не может, когда его прерывают. Двери — в стороны. Младшему секретарю короткий жест мимо плеча — вон отсюда. Арбалет скользит по воздуху, падает на стол, сносит на пол книги и бумаги. Падают на ореховую столешницу темные капли крови. Не нарочно. Но жест кажется заранее отточенным, как удар меча. С этим человеком так часто случается — и многие верят первому впечатлению, ощущению, что все продумано и проверено заранее, каждое движение, каждая деталь фона… герцог Ангулемский, наследник короля Аурелии, очень смеялся бы.
— Вот. — говорит Его Светлость герцог Беневентский. — Ваш зять явно идет на поправку. Он в меня почти попал. Папа Александр смотрит на разметавшее листы записей орудие преступления, потом на сына, потом на своего секретаря. Сдвигает брови, тяжело вздыхает.
Думает, что выросшие дети — это не только радость и утешение отца, но и выросшие вместе с ними заботы. И еще о том, что его сын ранен — и по-глупому, напоролся на панику, которую сам же и вызвал. Не в первый уже раз он перегибает палку и в смелости, и в суровости; нужно быть мягче даже с врагами. Чезаре еще не готов править единолично…
— Вы сами ему угрожали, так что ж вас удивляет?
— Угрожал? — изумляется раненый. — Я допросил его людей и узнал, что он в ту ночь ехал ко мне. И предложил все-таки поговорить, раз уж тогда не получилось. Чем я мог ему здесь и сейчас угрожать?
— Вы при всем столе пообещали ему закончить начатое… — Понтифик чувствует себя усталым, бессильным и состарившимся: никак не удается навести порядок в собственном доме, да что ж такое, Господи, за какие грехи?.. — Мессер Бурхард, вы там были — может, меня бес попутал? Может быть, мне померещилось? — Гнев помогает выплыть из бессилия. Гнев привычен, он всегда рядом — и он очищает, выжигает усталость.
— Вы, Ваша Светлость, — говорит тихий длиннолицый человек, — и впрямь при всей семье пообещали закончить нынче то, что начали тогда.
— Когда я что-либо обещаю, — раненый, кажется, успокоился, — я говорю это прямо. Так что, мессер Бурхард, вы можете не опасаться за свою жизнь, пока не услышите от меня «я убью вас». Кстати, запишите где-нибудь у себя, что этот выстрел был вторым.
— Вы совсем забылись, сын мой! Я не узнаю вас после возвращения из Аурелии. Ступайте и займитесь подготовкой войск к походу — и чтоб ноги вашей в этом дворце не было! — поднимается Папа. — Не смейте даже подходить к Альфонсо! И зятю тоже не поздоровится нынче, решает понтифик. Конечно, он только защищался — но отчего же не взять с собой дворцовую гвардию, это ее дело… и как же надоели эти глупые мальчишеские ссоры!
— Как пожелает Ваше Святейшество.
— И займитесь своей рукой. — кричит вслед Александр. Вздыхает, смотрит на секретаря:
— И от меня ждут, что я управлюсь с христианским миром…
— Простите, мой герцог, но на сей раз ваш отец прав. Удивляться тут нечему. –
Мигель де Корелла скептически смотрит на повязку, наложенную кем-то посторонним. Посторонним он не доверяет — а в последнее время, после неудачного покушения, и себе не очень-то. Все, чего ни коснись, идет наперекосяк… прокляли их всех, что ли? — Его Светлость герцог Бисельи и без того напуган — и сам себя напугал, и поводы у него есть. Что ж еще он мог услышать?
— То, что было сказано? — пожимает плечами герцог. — Но если все хором говорят, что понять это можно было только так, будем считать, что произошло недоразумение.
— Дворец, — задумчиво говорит капитан охраны, — хорошо охраняется, и все эти люди подчиняются лично вашему отцу. А синьор де Монкада уехал к войскам. Может быть, Его Высокопреосвященство кардинал Джованни переговорит с Его Светлостью?
— Нет. Хватит уже в этом деле случайных людей.
— Как прикажете, — склоняет голову де Корелла. Ему не нравится все происходящее. Словно в каждое простое действие, в каждое слово примешивается чья-то недобрая воля. И началось-то все с чернокнижников…
— Если бы Альфонсо не потерял дар речи от изумления, я решил бы, что он промахнулся нарочно, — говорит герцог. — Он ведь хороший стрелок, очень хороший.
А пустить такого петуха с такого расстояния… впору и вправду подумать, что нам кто-то мешает убить друг друга.
— Альфонсо, вы знаете, что я люблю вас, как родного сына. — Его Святейшество не позволяет зятю подняться из кресла. — Не могу высказать, насколько меня печалит ваша ссора с Чезаре. Я понимаю, что вы услышали, что подумали — не только вы так восприняли его слова — но оказалось, что он имел в виду другое. Он всего лишь хотел переговорить с вами. Вы не должны были сразу же хвататься за оружие, а тем более нападать без свидетелей, тайно, из засады… нет слов, как вы огорчили меня! Альфонсо склоняет голову. Ему совсем не трудно изобразить раскаяние, хотя сейчас он не знает, чего стыдится больше — того, что опять кинулся стрелять, не подумав, или того, что промазал по такой большой мишени. Высокий человек в черном, резкий силуэт, словно дыра в адскую бездну — как тут промахнуться?
Переговорить… это возможно, это более чем возможно. Потому что иначе Чезаре мог просто воспользоваться ситуацией. И сказать, что был вынужден защищаться. Мог. А он ушел без единого слова. Если бездна умеет уходить, а не просто отступать на время.
— Государь мой отец, я приложу все силы к тому, чтобы больше не огорчать вас. Простите меня…
С тестем очень легко иметь дело, его легко заставить расчувствоваться. Врагов это не касается, но герцога Бисельи пока еще не числят во врагах. Если бы он знал, думает Альфонсо — а потом вспоминает «да он же все знает», а потом вновь сомневается. И не с кем переговорить, посоветоваться — синьор Петруччи уехал в Камерино, остальным тайны доверять нельзя, чтобы не подставлять их под удар. Сестра слишком болтлива, а Лукреция и так каждый день плачет от того, что муж и брат поссорились — если она узнает о смерти Хуана… Но до чего же противно каждый день, час за часом, врать и притворяться!
