Дьердь Левинсон встал, задернул шторы, отгораживаясь от осени, слишком похожей на зиму, и начал объяснять. Все. С начала. С высадки в Заливе Свиней. С того, кем они были. С того, что и кого он предал.

Он говорил о себе и о том, что с ним стало, о других — и о том, что с ними сделал. О том, как все отступили друг от друга, и он со своим «дело-то наше справедливое, но на фоне реформы неэффективное», может быть, стал первым. О том, как до вчерашнего дня не сомневался, что Моран собрал всех к себе по старой дружбе, не корысти ради, и до вчерашнего дня не спрашивал никого и ни о чем, даже Шварца, хотя с тем явно творилось неладное. Обо всем с начала и до конца.

Красивой, умной, неповторимой женщине, которую он очень не хотел потерять; но промолчав, потерял бы больше: себя. Исповедовался, и больше всего боялся какой-нибудь ерунды, утешений и поглаживаний, поверхностного, пустого всепрощения.

— Да, ты прав, — сказала она мягко и непреклонно. — Это действительно лень, трусость и равнодушие. Но это не все, что у тебя есть, правда?

Что-то все-таки правильно крутится в этом мире, спасибо ему. Она поняла. На самом деле. В том единственном смысле, который был нужен, в прямом. И по-прежнему считает его равным. Что-то все-таки есть вокруг, кроме осени. А у него?

— Это теперь придется проверять. Все и с самого начала.

Нам придется все менять не только здесь, думает Левинсон. Нам придется все менять везде. По всему университетскому фронту. Потому что… я собрал эту статистику, но я слишком долго медлил с тем, чтобы ее отдать. Даже когда выяснилось, что ее есть кому отдавать. Если бы я сделал это раньше — но это вода под мостом. Главное, все, что мы делаем, должно будет работать не только у нас. И не только с нашим специфическим контингентом. И показывать результат придется относительно быстро, потому что страх иррационален и не выветривается, и возвращается, а уж поводов мы дали… Нам нужна помощь. Я думал купить ее за собранное — но, может быть, ее и не надо покупать…

Вполне возможно, Сообщество будет радо не меньше нашего.

— Анаит, у меня есть к вам одно достаточно странное предложение.

— Если я приму твое предложение, то не смогу продолжить инспекцию. Конфликт интересов, — слегка улыбается она, и кажется, в небольшой зазор перед ее ответом уместилось взвешенное размышление.

Все безумие последних дней обретает замечательное, единственно возможное объяснение: это сон. Путаный, немного бессвязный, отчасти логичный. Из тревожных сигналов, которые все сыпались и сыпались мимо сознания, сплелась вот эта фантасмагория. Предупреждение, осмысление, озарение… все сразу.

Идеальная женщина — просто идеальная и лично для него идеальная, — порожденная сном, сидит в кресле его кабинета, откинувшись на спинку, и она определенно слишком хороша, чтобы существовать на самом деле, а уж то, что он только что услышал, могло породить только подсознание. В виде компенсации за историю Морана.

Моран. Моран и Шварц. Обязательно нужно запомнить, когда проснешься. И принять меры, пока не стало поздно. Пока еще не прибыла настоящая инспекторша. Пока Шварц не принялся ломиться из окружения, а Саша не убила любимого человека… С Мораном, кажется, время ушло, это придется делать самому. К сожалению, или к счастью. Это все-таки лучше того, что уже успело присниться. Но очень грустно будет потом смотреть… Анаит Гезалех ведь реальный человек. И даже похожа.

А пока что — раз это сон… и, тем более, мой собственный сон.

— Совет проглотил Джастину ФицДжеральд… отчего бы ему не сделать то же самое второй раз? А не захотят, подождем до конца инспекции. Не так уж долго.

— Ну что ж, — говорит прекрасный продукт воображения. — Я им напишу. Но ты все же выскажи свое предложение вслух.

Я хотел-то всего лишь сказать «помогите мне пригласить сюда тех, кто учил вас», но если меня поняли неправильно — и согласились, то кем нужно быть, чтобы отступить? Шварцем?

Во сне, говорят, надо увидеть свои руки — тогда поймешь, что сон это сон, и сможешь им управлять. Увидеть. Или увидеть и…

— Анаит, будьте моей женой.

Человеческий организм состоит из воды. Почти весь. Джунгли тоже состоят из воды, почти все. Обопрешься ладонью, а поверхность отступает под рукой и навстречу тебе лезет вода. Вдохнешь… и чувствуешь, как на стенках дыхательных путей оседают большие жирные капли. Пыльные… Он знал. Он был к этому готов. Он умел справляться с собой. Местные говорили «Парень, а что ж ты так на белого похож?» Принимали за флорестийца — он успел перенять акцент флоридского побережья, а юкатанский не усвоил еще. Он держался, это он умел. Он был Карл Векшё — и он вообще многое умел лучше остальных. Например, сделать так, чтобы в этой воде, в этих джунглях не ломались системы связи. И чтобы их можно было быстро починить, если сломаются.

Починить связь. Починить операцию. Починить боевую организацию. Многое получалось легко, потому что он знал и умел лучше прочих. Другое у него получалось с трудом, а у всех остальных не получалось вообще. Год почти прошел, и он добился большего, чем добился бы тут кто угодно. Карл был почти счастлив. Оппозиционная группировка обгладывала невезучую корпорацию с краев и нацеливалась на центральный комплекс. Он знал этот мир изнутри, знал, как победить.

Рано или поздно Сфорца и все его окружение получат по заслугам. Не нужно торопиться. Карл много читал про таких, как он сам. Очень много. Мог бы сам написать книгу. Знал, что самое опасное в его случае — поступать, как хочется. Нужно помнить о том, что родился слишком импульсивным. Один раз он едва не взорвался — и едва не умер, второго раза не будет.

Это он осознал еще в клинике. А другое — позже. В том, что с ним произошло, было, на самом деле очень мало личного. Сфорца просто не требовались такие как Карл — независимые, со своими ценностями, со своими целями. Не только в компании — а вообще нигде. Но в компании — особенно. Ну разве стал бы Карл сидеть сложа руки, когда Сфорца со своими иезуитами взял на прицел университет? Нет, конечно. И не так сложно было догадаться. Так что не подвернись тот предлог — он забыл все детали, кроме своей ошибки с вином, при воспоминании о ней желудок до сих пор сводило судорогой, — нашлось бы что-то другое.

Когда рвануло, Карл не пытался связаться ни с кем. Его слишком хорошо замазали. Не пытался. Но перебрался поближе к городу и стал очень внимателен. Скоро, очень скоро его начнут искать. Свои. Те, кто поймет, что он стал первой жертвой войны. А поймут они быстро.

Самым несправедливым он считал, что свои про него словно забыли. Надолго. Люди существа слабые, слабые и ведомые. Стадо. Идут за самым успешным, а определяют его по перьям. Да, у кое-кого перья на первый взгляд пышнее и ярче, но они слабаки. Оба. И хозяин, и его любимчик. У них слишком много уязвимых мест…

Когда дождь выгонял из воздуха кислород, а невидимое за тучами солнце нагревало этот жидкий воздух до невыносимой температуры, казалось, что тело перестает выжимать из себя пот ровно потому, что окружающее не вместит ни капли лишней влаги. Тогда он дремал в гамаке, накрыв лицо широкополой хлопковой панамой. Не спал, а дремал — и думал о двух слишком наглых попугаях, об их уязвимых точках и слабостях.

А мир вокруг смещался с насиженных мест.

И когда грянуло — грянуло быстро, как всегда и бывает с такими операциями. Всегда стараются не дать противнику шанса опомниться и ответить. Инспекция-заявление-шумиха… а на следующий день проректор Моран уже мертв и оказывается, оказывается, все последние годы управлял филиалом незаконно, ах как интересно. Только не всех можно поймать вчистую. И не у всех первое столкновение отбивает желание драться. Моран мертв… но зато ожил адрес, куда никто не писал несколько лет. Адрес, известный всего двоим.

Карл не удивился. Это было… совершенно неудивительно. Закономерно. Естественно. На кого еще мог по-настоящему рассчитывать человек, который знал его лучше прочих? На кого мог положиться?