— Когда?

— Тогда ночью на Вудбороуской дороге, когда вы с ней мимо прошли… ты еще обнимал ее за плечи.

— Я вовсе над вами не смеялся, — сказал Пол.

Доус не отрывал пальцев от шашки.

— До той минуты, пока вы не прошли, я понятия не имел, что вы там, — сказал Морел.

— На этом я и завелся, — очень тихо сказал Доус.

Пол взял еще конфету.

— Вовсе я не насмехался, — сказал он. — Разве что просто смеялся.

Они кончили партию.

В тот вечер Морел возвращался из Ноттингема пешком, просто чтоб убить время. Над Булуэллом ярко-красными неровными пятнами обозначались горящие печи; черные тучи нависали, словно низкий потолок. Десять миль он шагал по шоссе, меж двух темных плоскостей — неба и земли, и ему казалось, он уходит из жизни. Но в конце пути ждала лишь комната больной. Сколько бы он ни шел, хоть вечность, все равно только туда он и придет.

Подходя к дому, он не чувствовал усталости, или не понял, что устал. Через луг он увидел в окне ее спальни пляшущий красный свет камина.

Когда она умрет, сказал он себе, этот камин погаснет.

Он тихонько снял башмаки и прокрался наверх. Дверь в комнату матери была открыта настежь, на ночь мать все еще оставалась одна. Пламя камина отбрасывало красные отблески на лестничную площадку. Неслышно, как тень. Пол заглянул в дверной проем.

— Пол! — прошептала мать.

Казалось, опять у него оборвалось сердце. Он вошел, подсел к постели.

— Как ты поздно! — прошептала она.

— Не очень, — сказал Пол.

— Что ты, который час? — голос ее прозвучал печально, беспомощно.

— Еще только начало одиннадцатого.

Он солгал, было около часу.

— Ох! — сказала мать. — Я думала, позднее.

И он понял невысказанное мученье ее нескончаемых ночей.

— Не можешь уснуть, голубка? — спросил он.

— Нет, никак, — простонала она.

— Ничего, малышка! — нежно пробормотал он. — Ничего, моя хорошая. Я полчасика побуду с тобой, голубка. Может, тебе полегчает.

И он сидел у ее постели, медленно, размеренно кончиками пальцев поглаживал ее лоб, закрытые глаза, утешал ее, в свободной руке держал ее пальцы. Им слышно было дыхание тех, кто спал в соседних комнатах.

— Теперь иди спать, — прошептала мать, успокоенная его руками, его любовью.

— Уснешь? — спросил он.

— Да, наверно.

— Тебе полегче, малышка, правда?

— Да, — ответила она, словно капризный, уже почти успокоенный ребенок.

И опять тянулись дни, недели. С Кларой Пол теперь виделся совсем редко. Но беспокойно искал помощи то у одного, то у другого и не находил. Мириам написала ему нежное письмо. Он пошел с ней повидаться. Когда она увидела его, бледного, исхудавшего, с растерянными темными глазами, ей стало бесконечно больно за него. Пронзила острая, нестерпимая жалость.

— Как она? — спросила Мириам.

— Все так же… так же! — ответил Пол. — Доктор говорит, она долго не протянет, а я знаю, протянет. Она и до Рождества доживет.

Мириам вздрогнула. Притянула его к себе, прижала к груди и целовала, целовала. Пол подчинился, но это была пытка. Не могла Мириам зацеловать его боль. Боль оставалась сама по себе, в одиночестве. Мириам целовала его лицо, и кровь в нем забурлила, но душа оставалась сама по себе, корчилась в муках надвигающейся на мать смерти. А Мириам целовала его, и ласкала, и наконец невмоготу ему стало, он оторвался от нее. Не это ему сейчас было нужно… совсем не это. А она подумала, что утешила его, помогла.

Наступил декабрь, выпал снежок. Пол теперь все время был дома. Сиделка была им не по средствам. Ухаживать за матерью приехала Энни. Здешняя сестра милосердия, которую все они любили, бывала по утрам и по вечерам. Пол делил с Энни все заботы по уходу за матерью. Часто вечерами, когда в кухне с ними сидели друзья, они все вместе начинали хохотать. То была реакция. Пол был такой смешной. Энни — такая забавная. Все смеялись до слез и при этом старались приглушить смех. А миссис Морел, одиноко лежа в темноте, слышала их, и горечь перебивалась чувством облегчения.

Потом, бывало, Пол робко, виновато поднимется к ней, хочет понять, слышала ли она.

— Дать тебе молока? — спросит он.

— Чуточку, — жалобно ответит мать.

И он подбавит в стакан воды, чтоб питье не придавало ей сил. И однако, он любил ее больше жизни.

На ночь больной давали морфий, и в сердце начинались перебои. Энни спала с ней рядом. Пол заходил ранним утром, когда сестра уже встала. Из-за морфия мать по утрам бывала изнуренная, мертвенно-бледная. От мучительной боли все сильней темнели глаза — так расширялись зрачки. Утром боль и усталость были нестерпимы… Но не могла она и не хотела плакать, и даже не очень жаловалась.

— Ты сегодня спала чуть подольше, малышка, — говорил ей сын.

— Разве? — беспокойно и устало отзывалась она.

— Да, уже почти восемь.

Он постоит, глядя в окно. Под снегом все такое унылое, бесцветное. Потом он нащупает у матери пульс. Сильный удар, за ним — слабый, точно звук и отзвук. Как известно, это предвестье конца. Мать позволяла ему считать пульс, знала, чего он хочет.

Иной раз их взгляды встречались. И тогда казалось, будто они сговорились. Словно он тоже соглашался умереть. Зато она умереть не соглашалась, не хотела. Тело ее сгорело чуть не дотла. Глаза темные, невыразимо страдальческие.

— Дайте же ей что-нибудь, чтоб положить этому конец, — сказал наконец Пол доктору.

Но доктор покачал головой.

— Ей теперь осталось недолго, мистер Морел, — сказал он.

Пол вошел в дом.

— Я больше не могу, мы все сойдем с ума, — сказала Энни.

Они сидели с Полом за завтраком.

— Пойди посиди с ней, Минни, пока мы завтракаем, — распорядилась Энни. Но девчонка боялась.

Пол пошел по снегу, через луга, через леса. На белом снегу он видел заячьи следы и птичьи. Он брел и брел, миля за милей. Медленно, болезненно, нехотя в красном мареве садилось солнце. Наверно, она умрет сегодня, думалось Полу. У опушки леса к нему по снегу подошел ослик, и ткнулся в него мордой, и пошел рядом. Пол обхватил его за шею и гладил его щеки от носа к ушам.

Мать все еще жила, безмолвная, с горько сжатым ртом, жили только полные темной муки глаза.

Близилось Рождество; больше стало снегу. И Энни и Пол чувствовали, у них больше нет сил это выносить. Темные глаза матери все жили. Морел, безгласный, испуганный, стал совсем незаметным. Зайдет иногда в комнату больной, глянет на нее. Потом, растерянный, попятится вон.

Она все цепко держалась за жизнь. Углекопы долго бастовали, и недели за две до Рождества вернулись на работу. Минни поднялась к миссис Морел с едой. Это было два дня спустя после конца забастовки.

— Минни, мужчины говорят, что у них руки болят? — спросила больная ворчливо, слабым голосом, который не желал сдаваться. Минни удивилась.

— Нет, миссис Морел, по крайности, я такого не слыхала, — ответила она.

— А вот поспорим, болят руки, — сказала умирающая, с усталым вздохом повернув голову. — Но по крайней мере на этой неделе можно будет кое-что купить.

Ничто от нее не ускользало.

— Одежду, в которой отец ходит в шахту, надо проветрить, Энни, — сказала она, когда углекопы собрались возвратиться на работу.

— Да ты не беспокойся об этом, родная, — сказала Энни.

Как-то вечером Пол и Энни сидели одни. Сестра милосердия была наверху.

— Она и Рождество переживет, — сказала Энни. Обоих охватил ужас.

— Не переживет, — угрюмо отозвался Пол. — Я дам ей морфий.

— Откуда? — спросила Энни.

— Возьму все, что мы привезли из Шеффилда, — сказал Пол.

— А-а… дай! — сказала Энни.

На другой день Пол рисовал в спальне матери. Она, казалось, уснула. Он тихонько ходил взад-вперед перед мольбертом. Вдруг прозвучал еле слышный, жалобный голос:

— Не ходи по комнате, Пол.

Он оглянулся. Глаза матери, точно темные пузырьки на лице, были устремлены на него.

— Не буду, родная, — ласково сказал он. И в сердце, казалось, оборвалась еще одна струна.