И он думал о том, что жизнь — необъяснимая загадка. Зачем рождается человек? Почему умирает? Почему так рвется он что-то делать, обогащаться, искать удовольствий и страдать, стремясь достичь рано или поздно желанной цели? В иные минуты жизнь казалась ему безумной фантасмагорией. И он удивлялся этим столь несвойственным ему размышлениям, этой печали, что томила его душу, этому неясному волнению, которое охватывало все его существо, словно предчувствие каких-то горестных событий.

Женщины кончили молиться. Двери лачуг закрылись. В темном переулке не появлялось больше ни души.

Под безлунным, покрытым пятнами пепельно-серых туч небом внезапно вновь прозвучало вечернее проклятье тетушки Марианджелы:

— Сто тысяч дьяволов на дом Крисанти! О-ох! О-ох! Сто тысяч дьяволов на дом Пиньятаро! О-ох! О-ох! Сто тысяч дьяволов на палаццо Роккавердина! О-ох! О-ох!

Маркиз ушел с балкона. На этот раз крик несчастной безумной женщины оказался для него невыносимым.

На следующее утро он отправился к кузену.

Чечилия, дочь дядюшки Тиндаро, вышла навстречу ему в прихожую, ведя за руки двоих своих ребятишек.

— Благодарю вас, маркиз! — Слезы мешали ей говорить. — Приободрите его.

— Так это правда? А я думал, Грация все преувеличила.

— Он очень плох, как никогда. В любую минуту может задохнуться… К счастью, господь коснулся его сердца… У него сейчас настоятель Монторо… Он сам попросил позвать его, чтобы исповедаться.

— Чтобы исповедаться? — переспросил маркиз, решив, что неправильно понял.

Чечилия не ответила ему, потому что в это время из комнаты больного вышел настоятель.

— Я ухожу, но сейчас же вернусь, — сказал он, не поздоровавшись с маркизом, на которого еще сердился за распятие, подаренное церкви святого Антонио. — Осторожность, и ничего больше, синьора. Кавалер в любую минуту может оказаться вне всякой опасности. Подобное часто бывает при таком заболевании. Не надо отчаиваться.

Синьора Пергола вытерла слезы, успокоилась и обратилась к маркизу:

— Проходите! Проходите!

Но он замер на пороге. Он не верил своим глазам.

На комоде, убранном алтарным покрывалом, между деревянными позолоченными канделябрами с наполовину сгоревшими свечами он сразу же заметил серебряные ларцы с мощами, которые видел в ризнице церкви святого Исидоро, где их выставляли в день последнего приезда епископа. В ларце поменьше хранились фаланги пальца святого Биаджо, исцелителя от болезней горла, в другом — вылепленная из воска рука, служившая футляром для кости предплечья святой Анастасии.

Напротив комода, на столике, также накрытом алтарным покрывалом, между двумя подсвечниками с горящими, оплывающими свечами лежало на хрустальном подносе вервие ^[26]Христа бичуемого из церкви святого Паоло. Реликвию эту дозволяли брать лишь в крайних случаях и особо почитаемым прихожанам.

Мог ли он ожидать подобное? Маркиз с изумлением посмотрел на кузена, который, качая головой, с трудом выдавливая какие-то неразборчивые слова, приглашал его подойти ближе.

Сидящий в постели, откинувшись на гору подушек, в натянутом на самые уши белом нитяном колпаке, с пластырями на горле, привязанными широким шарфом из серой шерсти, с багровым лицом, опухшими веками, укрытый суконным одеялом бутылочного цвета, из-под которого виднелись руки, сжимавшие небольшую медную фигурку Христа на кресте из черного дерева, кавалер Пергола был почти неузнаваем. Только присутствие его расстроенной жены и детей удержало маркиза от хохота. Душивший его смех был, однако, исполнен горечи, глубокой печали, был в сущности нервным припадком, вызванным сильнейшим разочарованием, которое ошеломило его и пригвоздило к порогу.

«Но… Как же так? Как же так?» — с тревогой думал он, подходя к постели больного.

— Простите меня!.. Я смутил… вашу душу!..

— Молчите! Не утруждайте себя! — прервал его маркиз.

Слова, которые кавалер, едва шевеля языком, с трудом выдавил из себя, доставляли страдание и маркизу.

— Я смутил вашу душу… этими книгами! Сожгите их!

Маркиз почувствовал, что у него закружилась голова, словно он оказался на краю бездонной пропасти.

— Но… Как же так? Но… Как же?

Лицом к лицу со смертью этот атеист, этот дерзкий богохульник, яростный ненавистник всех религий и священников, в один миг отказался от своих убеждений, превратился в бабу, окружив себя мощами, позвал исповедника, хотел, чтобы церковь благословила его брак! И это он был его наставником, едва ли не учителем! О!.. Кому же он теперь должен верить? Здоровому человеку, рассуждающему умно и здраво, или вот этому несчастному, ослабевшему от болезни, охваченному вновь возникшим страхом перед потусторонним миром, но, быть может, ясно увидевшему истины, сокрытые от иных умов, слишком смущенных чувствами или же развращенных мирской суетой и страстями?..

Смех, продолжавший душить его, горький, окрашенный глубокой печалью и сарказмом, вызывал у него острую боль в животе, в то время как кавалер Пергола снова пытался что-то сказать, тараща глаза в те моменты, когда ему трудно было даже вздохнуть.

— Простите меня!.. Помолитесь… чтобы бог дал мне… хотя бы душевное здоровье… если не физическое!

— Ну! Я вас не узна ю ! — ответил маркиз, изображая спокойствие.

И он осмотрелся, все еще не веря, что увиденное им зрелище — правда. От смятения и полной опустошенности у него мурашки побежали по коже, как будто сейчас все должно было рухнуть, провалиться сквозь землю. И на этот раз без малейшей надежды на искупление, без всякого самообольщения насчет спасения в будущем!

Так он оказался четвертым свидетелем на церемонии бракосочетания, которую спешно провел настоятель Монторо с помощью дона Джузеппе и двух знакомых, подхваченных на улице, поскольку выбирать уже не было времени.

Облачившись в церковные одежды, накидку и епитрахиль, настоятель, прежде чем открыть требник, поданный ему доном Джузеппе, достал из кармана какую-то сложенную бумагу и протянул ее кавалеру:

— Это необходимо!.. И для моего оправдания тоже. Нужно подписать.

Принесли чернильницу. И пока больной подписывал, настоятель призвал присутствующих возблагодарить господа за это добровольное отречение от всех ересей, от всех ошибок, от всех кощунственных доктрин, внесших смятение во столько душ, отравивших столько сердец.

Волнующая церемония articulo mortis ^[27]продолжалась всего несколько минут. Сквозь балконную дверь напротив кровати солнце своим радостным светом заливало всю комнату, и от этого церемония казалась еще печальнее.

При горящих свечах в канделябрах, стоявших перед святыми мощами, в напряженном молчании немногих присутствующих, опустившихся на колени вокруг бедной женщины, которая не могла сдержать слез, оба «да» прозвучали как всхлипывание, и все увидели, что руки, протянутые друг к другу, чтобы надеть кольца, дрожат.

— Ego conjungo vos in matrimonio! ^[28]— громко и торжественно объявил настоятель, благословляя супругов.

И тут маркизу вспомнились слова кузена, которые тот сказал ему год назад, жалуясь на родственников жены, возмущавшихся тем, что он не захотел, чтобы какой-нибудь грязный священник брызнул на него двумя каплями соленой воды!Он поднялся, не в силах произнести ни единого слова поздравления и пожелания, так как его опять душил этот судорожный, горький и саркастический смех, вызванный разочарованием.

23

Выйдя из переулка, где ютился дом кавалера Перголы, маркиз Роккавердина встретил дона Аквиланте с кипой бумаг под мышкой и толстой бамбуковой тростью, которую он держал так, точно она нужна была ему для опоры, хотя шел он уверенным, твердым шагом, покачивая головой на длинной шее, обвязанной большим черным платком, служившим ему вместо галстука. Он возвращался из претуры ^[29].

— О! Добрый день, маркиз! Какими судьбами в этих краях? А, понимаю! Значит, кавалеру действительно плохо?