— Но, синьор маркиз!..
— А я удивляюсь, как вы сами не додумались до этого раньше!
Он объяснял причину изменений, и неправым всегда оказывался инженер, а не он.
Он был всецело захвачен этой стройкой. Он хотел бы видеть здание уже законченным, с крышей, со ставнями и всем прочим. И ему казалось, будто строительство идет медленно из-за какой-то умышленной нерасторопности.
Только по воскресеньям вспоминал он, что нужно нанести визит тетушке баронессе, где — он знал это — встретит Цозиму с матерью и сестрой. Синьоре Муньос казалось неприличным, если маркиз станет бывать у нее в доме.
— Чтобы не было сплетен, — сказала она баронессе.
На самом же деле она хотела избежать унижения, которое пришлось бы испытать ей и дочери, если бы маркизу представилось зрелище жалких комнат, где они скрывали свою нищету, где девушки целыми днями, а иногда и ночами шили и вышивали, а она, никогда не маравшая рук прежде, пока была обеспеченной, теперь натирала мозоли на своих аристократических пальцах, суча пряжу и крутя веретено, работая на других.
— Ах, тетушка!.. Вам бы надо приехать и посмотреть, всем четверым! Всего несколько часов езды в коляске.
— Зуд строить и перестраивать передается в нашем роду по наследству!
— Но о чем речь? Я не поняла. Что строится — давильня для винограда или для выжимки оливок? — спрашивала синьора Муньос.
И маркиз с удовольствием снова говорил о своих планах, вдаваясь в пространные объяснения и делая подробные описания, как будто сопровождал женщин по цехам, показывая им большие и маленькие чаны, бочки и бочонки, которых там еще не было, но которые вскоре будут, вел мимо прессов для выжимки оливок и полных оливкового масла кувшинов — их тоже еще не было и в помине, но они уже заказаны, все одинаковой величины и формы, как принято в Лукке и Ницце, лакированные снаружи и внутри, и не из простой глины, от которой масло становилось прогорклым и портился его цвет!
Цозима слушала его с выражением нежной покорности, улыбаясь всякий раз, когда он подчеркнуто обращался именно к ней, показывая тем самым, что считает ее умнее остальных женщин и слова одобрения ему приятнее услышать от нее, чем от кого бы то ни было другого.
Но единственные ласковые слова, которые маркиз обращал к ней на прощание, были всегда одни и те же:
— Нет дождя! Видите!.. Нет!
— А разве надо спешить? — ответила однажды Цозима. — Марджителло все равно не оставляет вам времени подумать о чем-либо другом.
— Вы говорите это, чтобы упрекнуть меня?
— Я не смогла бы упрекнуть вас, даже если б имела на то основание. Когда я действительно буду маркизой Роккавердина…
— Вы уже маркиза, Цозима, во всяком случае для меня.
— Когда я действительно буду маркизой Роккавердина, — шутливо повторила она, — я, конечно, буду иметь больше возможностей видеть вас и смогу попросить вас кое о чем.
— Почему вы так говорите?
— Потому что мне надо поговорить с вами об одной бедной женщине, которая приходила к нам на днях…
— Это верно, — подтвердила синьора Муньос. — Она спрашивала синьору маркизу. «Но ведь здесь нет никакой маркизы, дочь моя!» — «Ваша светлость, есть! Маркиза Роккавердина!» — «Пока еще нет, дочь моя». — «Ваша светлость, есть маркиза Роккавердина! Я хочу броситься к ее ногам и попросить за этого ребенка, за этого сироту… Синьор маркиз так много сделал! Мы обязаны ему жизнью! Не он, так мы все умерли бы с голода еще раньше, чем случилось это несчастье с моим мужем…» И пришлось дать ей поговорить, — улыбнулась синьора Муньос, — с маркизой Роккавердина!
— Об этом десятилетнем мальчике, — снова заговорила Цозима.
— Что ей надо было?.. Кто она?
— Несчастная вдова Нели Казаччо.
— Но… — Маркиз умолк.
— Она умоляла: «Не надо никаких денег. Только бы хлеба ему кусок да одежды, хоть какой-нибудь одежонки. Может, возьмете его к себе, ваша милость, мальчиком на побегушках? Он смекалистый и проворный». Что я могла ответить ей? Она ни за что не хотела поверить, что я не маркиза Роккавердина!
— И она правильно поступила, — ответил он. — Что касается мальчика, нет, это невозможно, мы не можем взять его в наш дом. Его присутствие постоянно напоминало бы мне о слишком печальных вещах. Нет, нет!
— Несчастная женщина! — воскликнула баронесса.
— Дорогая тетушка! Если оказывать помощь всем, кто просит… Каждый делает что может.
— Замечу только, — снова заговорила баронесса, — что прежде мужчины были любезнее, чем сейчас. На первую просьбу синьорины — и она выделила слова «первая» и «синьорина» — никогда не ответили бы отказом. По крайней мере, пообещали бы, а потом… Известное дело, разные обстоятельства…
— Цозима, — сказал маркиз, — держу пари, что вы предпочитаете мою… нелюбезность.
— Да, — ответила она.
19
Однажды утром из-за холмов Баррезе показались тучи. Они двигались медленно, будто им было стыдно появиться после того, как они заставили себя ждать полтора года, или будто забыли дорогу в Раббато.
Теснясь, сгущаясь, наползая друг на друга, они растянулись по всему горизонту. Потом остановились.
Из окон и с балконов, выходивших в сторону Баррезе, мужчины, женщины, дети протягивали руки, призывая их, зовя, как людей, способных слышать и понимать. Из всех домишек, лепившихся вдоль склонов холма, из переулков и улиц народ стекался туда, откуда можно было своими глазами увидеть их и убедиться, что слух, мгновенно разнесшийся повсюду: «Тучи! Тучи!», не был чьей-то злой шуткой.
Площадка у замка кишела людьми всех сословий, собравшихся посмотреть на тучи как на какое-то новое и неожиданное зрелище. Так и будут они стоять там? Или разойдутся? Что мешает им двинуться дальше и пролиться дождем?
Густые, почти черные в середине и белесые по краям, они растекались, клубились, вытягивались и перемешивались, образуя темное покрывало над грядой холмов Баррезе.
— Не движутся, боятся нас, потому что мы смотрим на них, — сказал какой-то крестьянин и засмеялся.
Но никто не присоединился к нему. Все напряженно, в тревожном ожидании наблюдали, как медленно-медленно меняются, то сгущаясь, то разрежаясь, бесформенные очертания, шептали молитвы и заклинания, увещевая этих жеманниц, не решавшихся продолжить свой полет, приблизиться и пролить свое животворное сокровище — дождь — на эту землю, беспрестанно, в течение долгих месяцев изнемогающую от жажды и тысячами трещин, похожих на пересохшие рты, молящую о спасительных каплях влаги.
Потом одна из самых легких туч оторвалась от других и, словно флагманский корабль, двинулась вперед, а за нею сразу же последовали вторая, третья… И у людей, следивших за каждым их движением, слезы навернулись на глаза, и сердца их, замиравшие в тревожном ожидании, затрепетали от радости, когда они увидели, что тучи бесшумно движутся — не друг за дружкой, а все вместе — и, опускаясь все ниже от тяжести своей ноши, заполняют и затмевают собой лазурное небо.
А из-за холмов Баррезе, гонимые поднявшимся вдруг, пропитанным влагой восточным ветром, появились новые, еще более густые и темные тучи, и едва они выплывали из-за волнистой линии холмов на горизонте, как вслед за ними показывались другие, устремлялись вверх и наползали на плывущие впереди, которые ускоряли свой бег к Раббато, погружали в тень залитые солнцем поля и долины, словно вбирая в себя его золотое сияние, и приближались к протянутым им навстречу рукам, благословляющим те из них, что уже достигли Раббато и стремительно уносились дальше.
При первых же редких, крупных каплях дождя раздался крик:
— Да будет благословенно божественное провидение!
Это кричали не только несколько десятков человек, словно обезумевших от радости на площадке у замка, об этом протяжно звонили колокола всех церквей, кричал весь Раббато — из окон, с балконов, на улицах, на площадях, куда стекался народ, чтобы насладиться зрелищем замечательного проливного дождя, который все еще казался невероятным.
