— Что же это такое с вами случилось? — спросила она. — Что вы там увидели?

— Я видела… Ах, Ребекка, это даже вымолвить страшно. Я видела этого несчастного монаха, которого заточили в погребе. Я не выдумываю. Я видела его так же, как вижу сейчас тебя. Он был высокий, худой, в длинном балахоне с коричневым капюшоном, надвинутым на лицо.

— Господи, спаси нас и помилуй! — воскликнула Ребекка, боязливо оглянувшись. — Вот страсти-то! Меня прямо в дрожь бросило.

— Я молю бога, чтобы никогда мне этого больше не увидеть. Ах, Ребекка, если у тебя есть сердце, помоги мне выбраться отсюда. Они задумали уморить меня здесь. Я прочла это в глазах моего опекуна. Он жаждет моей смерти. Ну, скажи, скажи, как мне лучше поступить?

— Дивлюсь я на вас, — высокомерно отвечала служанка. — Мистер Гердлстон и мистер Эзра так к вам добры, привезли вас сюда отдохнуть на вольном воздухе. Чем, спрашивается, не жизнь? А вы что вытворяете? Бегаете да визжите по ночам, а потом еще жалуетесь, что кто-то вас тут убить собирается среди бела дня. Право, чудно! Слышите: мистер Гердлстон меня кличет. Узнал бы он, бедняжка, что вы тут на него плетете, так своим ушам не поверил бы. — И Ребекка, излив свой праведный гнев, направилась к двери, но черные глаза ее блеснули мстительно и жестоко.

Оставшись одна, Кэт встала с постели и кое-как оделась, преодолевая слабость. Она вздрагивала при малейшем шуме: так взвинчены были у нее нервы — и, взглянув в зеркало, с трудом узнала свое исхудалое, бледное лицо. Едва успела она одеться, как к ней в комнату вошел опекун.

— Вы, я вижу, оправились? — сказал он.

— Я совсем больна, — тихо отвечала Кэт.

— Ничего нет удивительного после таких безумных выходок. Что это вам вздумалось бегать по коридорам среди ночи? Ребекка сказала мне, будто вы видели какой-то призрак. Почему вы плачете? Вы что, очень несчастны?

— Очень, очень несчастна, — пробормотала Кэт, закрыв лицо руками.

— Ах, только в жизни вечной можем мы обрести душевный покой и радость, — вкрадчиво произнес Гердлстон. Голос его прозвучал так мягко, что какой-то проблеск надежды забрезжил перед Кэт, и на душе у нее потеплело. Ей показалось, что вид ее страданий смягчил каменное сердце этого человека.

— Покой обретем мы за могилой, — все так же мягко и вкрадчиво продолжал Гердлстон. — Порой мне кажется, что если бы не возложенный на меня долг, не обязанности мои перед людьми, чья судьба от меня зависит, быть может, и я поддался бы соблазну прервать свое бренное существование и приблизить вечный покой. Найдутся педанты, которые скажут, что самовольно обрывать нить жизни — грех. Я никогда не разделял этого взгляда, а вместе с тем мои нравственные устои весьма тверды. Я полагаю, что из всего, чем нам дано обладать на этой земле, жизнь наша — это то, что наиболее полно и безраздельно принадлежит нам, и посему именно ею мы прежде всего вольны распоряжаться по собственному усмотрению и обрывать ее по своему желанию. — Взяв с камина небольшую склянку, он задумчиво повертел ее в руке. — Как странно, — продолжал он, — как странно, что этот маленький пузырек таит в себе избавление от всех несчастий и бед нашей земной юдоли! Один глоток — и душа, освободившись от своей бренной оболочки, как от ненужной ветоши, воспарит ввысь, прекрасная и свободная. И все тревоги останутся позади. Один глоток… Ах, дайте сюда! Стойте! Что вы делаете?

Но Кэт, выхватив у него пузырек, уже швырнула его изо всех своих слабых сил о стену. Стекло разлетелось вдребезги, и едкий запах скипидара распространился по комнате. Кэт была так слаба, что это резкое движение заставило ее пошатнуться, и, не устояв на ногах, она опустилась на край постели. Опекун впился в нее мрачным, исполненным угрозы взглядом, а его длинные костлявые пальцы судорожно сжимались и разжимались, словно норовя сомкнуться вокруг ее горла.

— Я не стану вам в этом помогать, — чуть слышно, но твердо промолвила Кэт. — Вы хотите убить не только тело мое, но и душу.

Гердлстон больше не притворялся, он сбросил маску. Теперь это было лицо хищного волка, с беспощадной ненавистью пожирающего глазами свою жертву.

— Идиотка! — прошипел он.

— Я смерти не боюсь, — сказала Кэт и смело взглянула ему прямо в глаза.

Гердлстон, сделав над собой усилие, взял себя в руки.

— У меня больше нет сомнений, — сказал он спокойно, — что ваш рассудок расстроен. Какая смерть? Что за чушь плетет ваш язык? Вам решительно ничто не угрожает, кроме собственного безумия. — И, резко повернувшись, он твердым, стремительным шагом вышел из комнаты, словно приняв внезапно какое-то бесповоротное решение.

Суровое, мрачное лицо его, казалось, окаменело. Поднявшись к себе в спальню, он порылся в ящике письменного стола и достал телеграфный бланк. Написав на нем несколько слов, он спустился вниз, надел шляпу и тотчас направился на почту в Бедсворт.

У ворот на своем складном стуле, как всегда, угрюмый, восседал страж.

— Она совсем плоха, Стивенс, — сказал Гердлстон, остановившись возле него и кивая в сторону дома. — С каждым днем все хуже и хуже. Боюсь, что долго не протянет. Если тебя кто-нибудь спросит про нее, скажи, что состояние ее безнадежно. А я иду на почту послать телеграмму в Лондон, хочу вызвать к ней хорошего врача, может быть, он что-нибудь посоветует.

Стивенс почтительно приподнял засаленную шляпу.

— Она как-то раз и сюда заявилась, — сказал он. — И бог знает, как безобразничала здесь. «Пропусти меня, — говорит. — Я дам тебе десять золотых гиней». Так и сказала. «Только даже за тысячу золотых гиней не позволит себе Уильям Стивенс, эсквайр, сделать то, что не положено», — сказал я ей.

— Похвально, очень похвально, друг мой, — одобрительно произнес Гердлстон. — Каждый человек, на каком бы посту он ни находился, должен честно выполнять свои обязанности, и в зависимости от того, как он их выполнит — хорошо или дурно, — он и будет вознагражден. Я позабочусь о том, чтобы твоя преданность не осталась без награды.

— Спасибо, хозяин.

— У нее сейчас буйное состояние и бред. Несмотря на слабость, она не сидит на месте и может сделать попытку убежать, так что смотри в оба. Ну, прощай.

— Доброго вам здоровья, сэр.

Уильям Стивенс, стоя в воротах, задумчиво поглядел вслед Гердлстону, затем уселся на свой складной стул, раскурил трубку и принялся размышлять.

«Чудно, — бормотал он, почесывая затылок. — Ей-богу, чудно, ничего я что-то не пойму. Хозяин говорит: она совсем плоха — и тут же говорит: смотри, как бы она не убежала. Много я их насмотрелся таких, что там помирали, а вот чтобы так — то помирали, то воскресали, — этого видеть не доводилось. Уж кто сам по себе умирает, так тот и умирает. Да, что-то чудно. Пошел теперь посылать доктору телеграмму в Лондон, а ведь, кажись, доктор Корбет в два счета прискакал бы из Клакстона или доктор Хеттон — из Бедсворта, позови он их только. Вот и пойми, чего ему надо. Эй, глядите-ка, никак и сама умирающая сюда припожаловала! — воскликнул он и от удивления даже забыл про свою трубку. — Легка на помине, пропади я пропадом!»

И это в самом деле была Кэт. Заметив, что опекун ушел, она выскользнула из дома в смутной надежде предпринять что-нибудь, чтобы обрести свободу. Отчаяние придало ей храбрости, и она направилась по аллее прямо туда, где, как ей казалось, имелась единственная возможность выбраться на волю.

— Доброе утро, барышня, — приветствовал ее Стивенс. — Вид у вас и правда неважный сегодня, ну, да и не такой уж плохой, как ваш опекун тут расписывал. Вы, сдается мне, еще довольно крепко держитесь на ногах.

— Я совершенно здорова, — серьезно отвечала Кэт. — Уверяю вас. И рассудок у меня в полном порядке. Я не больше сумасшедшая, чем вы.

— Ясно! Они все так говорят, — хмыкнул бывший больничный служитель.

— Но я в самом деле здорова. И не могу больше оставаться в этом доме. Не могу, мистер Стивенс, не могу! Тут по ночам бродят привидения, а мой опекун задумал меня убить. И он убьет меня. Я вижу это по его глазам. Он уже пытался — сегодня утром. Но умереть так — не простившись с близкими… И никто даже не узнает, что тут произошло… Разве это не ужасно?