– А за что вы ударили его палкой? – спросил Альберто.

– Да так, – сказал сержант. – Я просто хотел, чтобы он побыстрей вынес мусор. Здесь, если хотите знать, творится черт знает что. Заметит лейтенант мусор в бараке – получу три наряда вне очереди или просто ногами исколотит. А вот если я солдату дам по шее, меня сажают в карцер. И вообще, сеньор кадет, ничего хуже нет, как быть сержантом. Солдатам достается от офицеров, зато меж собой они все заодно, друг за друга горой. А вот на нас сыплется со всех сторон. Офицеры нас колотят, а солдаты нас видеть не могут, отравляют нам жизнь. Ей-богу, в солдатах лучше жилось.

Обе камеры находятся позади караульной. Они темные, высокие и сообщаются меж собой маленьким оконцем с решеткой, через которое Альберто и сержант могут свободно беседовать. В каждой камере под самым потолком – окошко; оттуда падают полосы света на рахитичную раскладушку, соломенный матрац и одеяло защитного цвета.

– Сколько вам тут сидеть? – спрашивает сержант.

– Не знаю, – отвечает Альберто.

Прошлой ночью Гамбоа сухо сказал ему, не дав никаких разъяснений: «Переночуете там, так будет лучше». Было только десять часов вечера. Набережная и двор пустовали, по ним неслышно гулял ветер, штрафники сидели в казармах, а кадеты возвращались из города только к одиннадцати. Сгрудившись у скамейки под окнами, солдаты разговаривали вполголоса и даже не взглянули на Альберто, когда он вошел в карцер. Первые секунды он ничего не видел в темноте, потом различил в углу прямоугольную тень раскладушки. Он поставил чемоданчик на пол, снял форму, ботинки и кепи, лег на койку и укрылся одеялом. До него доносился неимоверный храп. Он быстро заснул, но несколько раз просыпался среди ночи, а в камере по-прежнему гремел невозмутимый храп. Только при первых отсветах зари он разглядел храпевшего в соседней камере: это был сержант, долговязый парень с лицом сухим и острым, как лезвие ножа; он спал прямо в гетрах и берете. Через некоторое время солдат принес ему горячий кофе. Сержант проснулся и, не вставая с раскладушки, сделал Альберто дружеский знак рукой. Потом он рассказал, за что его посадили, и тут протрубили утреннюю зорю.

Альберто отошел от решетки, подошел к двери, ведущей в караульное помещение, и посмотрел в щель. Лейтенант Гамбоа наклонился к лейтенанту Ферреро и что-то вполголоса ему говорит. Солдаты протирают глаза, потягиваются, берут свои винтовки и готовятся к выходу из караульной. Из двери видны часть внутреннего двора и клумба вокруг памятника герою, выложенная по краям белыми камешками. Где-то там стоят солдаты, которые заступят на дежурство вместе с Ферреро. Гамбоа выходит из караульной, не заглянув в карцер. Альберто слышит, как один за другим раздаются свистки, и понимает, что во дворе каждого курса кадеты строятся на утреннюю линейку. Сержант все еще лежит на раскладушке, он закрыл глаза, но уже не храпит. Когда донесся топот взводов, идущих в столовую, он тихо засвистел в такт шагам. Альберто смотрит на часы. «Наверное, Гамбоа уже говорит с Пираньей, Тересита, рассказал ему все, и оба говорят с майором, а теперь зашли к начальнику казармы и идут вместе к полковнику. Тересита, они говорят обо мне, пригласят фоторепортеров, и меня щелкнут, а как только выйду на улицу, меня линчуют, и мама сойдет с ума, и я не смогу больше гулять по Мирафлоресу, все будут тыкать в меня пальцем, и мне придется уехать за границу и изменить фамилию, Тересита». Через несколько минут вновь послышались свистки. До караульной доносится слабый гул – кадеты выходят из столовой и направляются к плацу. Когда они идут к аудиториям, раздается грохот – будущие военные четко печатают шаг. «Они, наверное, уже заметили, Тересита, говорят: „Писателя нету". Арроспиде – тот уже подал на меня рапорт, а когда узнают, бросят жребий, кому меня бить; отец скажет: „Ты втоптал в грязь наше имя, из-за тебя мы попали в газету, в полицейскую хронику; твой дед и прадед умерли бы с горя, наша семья всегда и во всем была первой, а ты погряз в разврате"; мы убежим в Нью-Йорк, Тересита, и больше никогда не вернемся в Перу; сейчас уже начался урок, и, наверное, они обыскивают мой портфель». Альберто видит – к карцеру приближается Ферреро – и отступает на шаг. Железная дверь тихо открывается.

– Кадет Фернандес. – Лейтенант Ферреро очень молод, он командует ротой на третьем курсе.

– Да, сеньор лейтенант.

– Ступайте в канцелярию вашего курса, к капитану Гарридо.

Альберто надел гимнастерку и кепи. Было ясное утро, ветер доносил запах соли и рыбы. Альберто не слышал ночью дождя, а между тем земля во дворе была сырая. Печально, точно дерево, высилась статуя героя, покрытая росой. Ему никто не встретился ни на плацу, ни во дворе пятого курса. Дверь канцелярии была открыта. Он поправил ремень и провел рукой по глазам. Лейтенант Гамбоа стоял, капитан Гарридо сидел на краю стола, оба смотрели на него. Капитан знаком велел ему войти. Альберто сделал несколько шагов и стал навытяжку. Капитан очень внимательно оглядел его с ног до головы. Желваки на квадратных челюстях были неподвижны. Из полуоткрытых губ торчали белые как снег зубы. Капитан слегка повернул голову.

– Итак, – сказал он, – объясните нам, кадет, что означает вся эта история?

Альберто вдохнул, раскрыл рот, и вдруг его тело обмякло, будто нахлынувший воздух размягчил ему все внутренности. Что сказать? Капитан Гарридо опирался руками о стол, его пальцы нетерпеливо царапали какие-то бумаги. Он смотрел прямо в глаза Альберто. Гамбоа стоял сбоку, и Альберто его не видел. Щеки горели – должно быть, он покраснел.

– Что же вы молчите? – сказал капитан. – У вас что, язык отнялся?

Альберто опустил голову. Он почувствовал, что страшно устал и ни в чем не уверен, вялые и обманчивые слова подступали к губам и тут же предательски отступали, таяли как дым. Он что-то залепетал, но его прервал Гамбоа.

– Ну, ну, кадет, – услышал он. – Возьмите себя в руки, успокойтесь. Капитан ждет. Повторите то, что вы сказали мне в субботу. Говорите, не бойтесь.

– Хорошо, сеньор капитан, – сказал Альберто. Он набрал воздуху и выговорил: – Кадета Арану убили за то, что он донес на членов Кружка.

– Вы это видели собственными глазами? – воскликнул, сразу вскипев, капитан Гарридо.

Альберто поднял глаза: на оливковых щеках капитана перекатывались желваки.

– Нет, сеньор капитан, – сказал он. – Но…

– Что «но»? – вскричал капитан. – Как вы смеете делать подобные заявления без прямых доказательств? Вы знаете, что значит обвинять человека в убийстве? Зачем вы придумали всю эту историю?

На лбу капитана Гарридо выступил пот, глаза сверкали. Руки тяжело опирались о письменный стол. К Альберто вдруг разом вернулась уверенность: ему показалось, что тело его ожило и вновь стало упругим. Не мигая, он выдержал взгляд капитана, и тот отвел глаза.

– Я ничего не выдумал, сеньор капитан, – сказал он, и ему самому его голос показался уверенным. Он повторил: – Ничего не выдумал. Члены Кружка хотели узнать, кто донес на Каву. Ягуар решил во что бы то ни стало отомстить, он ненавидит доносчиков. Кадета Арану никто не любил, все обращались с ним как с холуем. Я уверен, что Ягуар убил его, сеньор капитан. Если бы я не был уверен, я бы так не говорил.

– Одну минуту, Фернандес, – сказал Гамбоа. – Расскажите все по порядку. Подойдите поближе. Сядьте, если хотите.

– Нет, – резко возразил капитан, и Гамбоа повернулся к нему. Но капитан Гарридо смотрел на Альберто. – Стойте на месте. Продолжайте.

Альберто откашлялся и вытер лоб платком. Он начал говорить угасшим голосом, нервничая, запинаясь. Он рассказывал о Кружке и о Холуе, незаметно касаясь при этом остальных кадетов, – как они ухитрялись вносить в училище сигареты, спиртное, как воровали и продавали билеты, собирались у Паулино, «перемахивали», играли в покер в душевой, мстили друг другу, бились об заклад, и постепенно вся тайная жизнь взвода представала перед капитаном, точно в кошмарном сне, он все больше бледнел, а голос Альберто становился спокойней, тверже, и временами в нем звучал вызов.