– Давай, – сказал Альберто, – на «вы» трудно, как старики.
Они помолчали. Альберто бросил сигарету и притушил ногой.
– Ну, – сказала Тереса, протягивая ему руку, – до свиданья.
– Вот что, – сказал Альберто. – К подруге сходишь завтра. Пошли в кино.
Она стала серьезной.
– Не стоит, – сказала она. – Правда. Ты, наверное, занят.
– Все равно, – сказал Альберто. – А вообще-то не занят, честное слово.
– Ну что ж, – сказала она и протянула руку ладонью вверх. Она смотрела в небо, и он увидел, что глаза у нее светятся.
– Дождь идет.
– Моросит.
– Сядем в экспресс…
Они пошли к проспекту Арекипа. Альберто закурил.
– Только что одну бросил… – сказала Тереса. – Ты много куришь?
– Нет. Я только в свободные дни.
– А там у вас нельзя?
– Нельзя. Но мы курим потихоньку.
Теперь дома были выше, кварталы – длиннее, и больше попадалось прохожих. Какие-то парни в рубашках что-то крикнули Тересе. Альберто дернулся к ним, она его удержала.
– Брось, – сказала она. – Не обращай внимания. Глупости.
– Нельзя приставать к девушке, если она не одна, – сказал Альберто. – Это хамство.
– У вас в училище все отчаянные!
Альберто покраснел от удовольствия. Вальяно прав: бабам кадеты нравятся, не в центре, конечно, а вот в таких районах. Он заговорил об училище, о распрях между курсами, о строевых занятиях, о ламе и о собачке Худолайке. Тереса слушала его внимательно и смеялась где нужно. Потом она рассказала ему, что работает в центре, в конторе, а раньше училась на курсах стенографии и машинописи. На остановке «Школа Раймонди» они сели в экспресс и слезли на площади Генерала Сан-Мартина. Богач и Мексиканец слонялись по тротуару. Они оглядели Тересу с головы до ног; Мексиканец улыбнулся и подмигнул Альберто.
– Что ж вы не в кино?
– Дамы не явились, – сказал Богач. – Пока! Заходи.
Он услышал, что они шушукаются за его спиной; и ему показалось, что косые усмешки густо, как дождик, посыпались на него со всех сторон.
– На какую картину ты хочешь? – спросил он.
– Не знаю, – сказала она. – Все равно.
Альберто купил газету и стал читать с выражением названия картин. Тереса смеялась, прохожие оборачивались. Наконец решили идти в «Метро». Альберто купил два билета. «Если б Арана знал, на что пошли его деньги, – думал он. – И к Золотым Ножкам не попаду…» Он улыбнулся Тересе, и она улыбнулась ему. Они пришли рано, зал был полупустой. Альберто разошелся; он не стеснялся Тересы и с ней пустил в ход все остроты, словечки, анекдоты, подхваченные у ребят.
– Это кино красивое, – сказала она. – Шикарное.
– Ты тут не была?
– Нет. Я редко хожу в центре. Работа поздно кончается, в полседьмого.
– А ты любишь кино?
– Ой, очень! Я смотрю каждое воскресенье. Только там, у нас.
Картина была цветная, с танцами. Танцор-эксцентрик смешил вовсю – путал имена, спотыкался, гримасничал, косил. «Кривляется, как баба!» – подумал Альберто и обернулся; Тереса не сводила глаз с экрана, самозабвенно полуоткрыв рот. Позже, когда они вышли, она заговорила о картине, как будто он ее не видел. Она расписывала туалеты, драгоценности и, вспоминая комические сцены, хохотала до упаду.
– У тебя хорошая память, – сказал он. – Как ты все это помнишь?
– Я ж тебе говорила, люблю смотреть кино. Прямо все забываю, будто в рай попала.
– Да, – сказал он. – Я видел. Ты была как зачарованная.
Подошел экспресс; они сели рядом. Площадь Сан-Мартина была полна народу – посетители хороших кино шли в свете фонарей. Квадрат мостовой кишел машинами. Не доезжая до остановки «Школа», Альберто дернул звонок.
– Меня не надо провожать, – сказала она. – Я одна дойду. Ты и так на меня потратил столько времени!
Он не послушался. Они пошли в дебри Линсе [10] по темноватой улице. Навстречу проходили парочки; некоторые, завидев их, переставали целоваться и отрывались друг от друга.
– Ты правда был не занят? – сказала Тереса.
– Честное слово.
– Я тебе не верю.
– Нет, правда. Почему ты не веришь? Она не сразу решилась ответить.
– У тебя есть девушка?
– Нет, – сказал он, – нету.
– Так прямо и нету! Ну было, наверное, очень много.
– Не то чтоб много, – сказал Альберто. – Так, несколько. А у тебя было много мальчиков?
– У меня? Совсем не было.
«А если я сейчас ей объяснюсь?» – подумал Альберто.
– Неправда, – сказал он. – Наверное, очень много.
– Не веришь? Хочешь, я тебе скажу? Меня еще ни один мальчик не водил в кино.
Они ушли далеко от проспекта Арекипа, от двух непрерывно движущихся рядов машин. Улица стала уже, сумрак – гуще. С деревьев сыпались невидимые капли, оставшиеся после дождика на ветках и листьях.
– Значит, сама не хотела.
– Ты про что?
– Не хотела, чтоб за тобой ухаживали. – Он замялся. – У всех хорошеньких девушек есть поклонники.
– Ну! – сказала Тереса. – Я не хорошенькая. Думаешь, я не знаю?
Альберто запротестовал.
– Я лучше тебя почти никого не видел, – твердо сказал он.
Она снова взглянула на него.
– Ты нарочно? – пробормотала она.
«Чурбан я, чурбан», – думал Альберто. По асфальту постукивали Тересины каблучки; она шагала мелко – два шага на его шаг, – голову склонила, сжала губы, скрестила на груди руки. Лента то казалась черной и сливалась с волосами, то вспыхивала синим в лучах фонаря, то снова таяла в темноте. Они молча дошли до ее дверей.
– Спасибо, – сказала Тереса. – Большое спасибо. Они протянули друг другу руки.
– До свиданья.
Альберто отошел было и вдруг вернулся.
– Тереса.
Она опустила протянутую к звонку руку. Обернулась, удивилась.
– Ты завтра занята?
– Завтра? – сказала она.
– Да. Пойдем в кино. Ладно?
– Нет, не занята. Спасибо.
– Я приду в пять, – сказал он.
Тереса не входила в дом, пока он не скрылся из виду.
Мать открыла ему дверь, и он сразу начал оправдываться. Она вздыхала, в глазах ее был упрек. Они пошли в комнату, сели. Мать молчала и укоризненно смотрела на него. Нестерпимая тоска охватила его.
– Прости, – повторил он еще раз. – Не сердись, мама. Честное слово, я старался уйти, а они не пускали. Я немножко устал. Можно, я пойду лягу?
Мать не ответила; она все так же смотрела на него, и он подумал: «Ну, скоро она начнет?» Она не заставила себя ждать – поднесла руки к лицу и со вкусом зарыдала. Альберто погладил ее по голове. Она спросила, зачем он ее мучает. Он поклялся, что любит ее больше всего на свете, а она сказала, что он циник, весь в отца. Всхлипывая и призывая Бога, она говорила о пирожных и печенье, которые купила за углом и выбирала, а чай остыл, и она так одинока, Господь послал ей горе, чтоб испытать ее дух. Альберто гладил ее по голове и, наклоняясь, целовал в лоб. Он думал: «Вот и на этой неделе я не попал к Золотым Ножкам». Потом она затихла и потребовала, чтоб он пообедал, – ведь она сама стряпала, собственными руками. Он согласился, и, пока он ел овощной суп, мать целовала его и приговаривала: «Ты – моя единственная опора». Она рассказала, что отец сидел еще час и предлагал ей всякое: поехать за границу, развестись, сойтись для отвода глаз, расстаться друзьями, – а она отвергала все без колебаний. Они вернулись в гостиную, он попросил разрешения закурить. Она не возражала, но когда он закурил, расплакалась и принялась говорить о временах, о бренности всего земного и о том, как незаметно дети становятся взрослыми. Она вспомнила свое детство, путешествия по Европе, школьных подруг, блестящую юность, поклонников, великолепные партии, от которых она отказалась ради этого человека, а он теперь губит ее, губит!… Понизив голос и глядя печально, она говорила о муже. Раньше он был не такой, повторяла она, и вспоминала, какой он был спортсмен, как всех обыгрывал в теннис, как элегантно одевался, как они после свадьбы ездили в Бразилию и гуляли, взявшись за руки, по пляжу Ипанема. «Его погубили приятели! – восклицала она. – Лима – истинный Вавилон. Но я спасу моего мужа, я молюсь за него!» Альберто молча ее слушал и думал о том, что скажет Холуй, когда узнает про кино и о том, что Богач с Эленой, и об училище, и о ребятах, у которых не был года три. Мать зевнула. Альберто встал, пожелал ей спокойной ночи и пошел к себе. Он начал раздеваться, как вдруг увидел на столике конверт, на котором печатными буквами было написано его имя. Он открыл конверт; там лежала бумажка в пятьдесят солей.
