В сумерки все вернулись берегом Дуэро в Гранаду. Дон Родриго, очарованный благородным и утонченным обхождением Абен Хамета, прощаясь взял с мавра слово часто приходить в гости и развлекать Бланку чудесными рассказами о Востоке. Абен Хамет, чьи мечты воплотились в действительность, на следующий же день поспешил во дворец, где жила та, что была ему дороже зеницы ока.

Именно потому, что страсть к Абен Хамету казалась Бланке совершенно невозможной, она вскоре целиком завладела сердцем девушки. Мысль о любви к неверному, к мавру, к чужеземцу казалась ей до того странной, что сперва она не обратила внимания на яд, уже проникший в ее кровь. Зато, распознав его, она отнеслась к нему, как истая испанка. Она понимала, что ее ждут опасности и страдания, но не отошла от бездны, не вступила в долгие пререканья с собственным сердцем. Она решила: «Если Абен Хамет примет христианство, если он меня любит, я пойду за ним на край света».

Абенсерадж также был охвачен могучей, непреодолимой страстью и жил одной Бланкой. Он больше не думал о замысле, приведшем его в Гранаду. Абен Хамету не трудно было бы получить сведения, ради которых он приехал, но все, что не имело отношения к его любви, теперь утратило для него смысл. Он даже боялся что-либо узнавать, потому что это могло бы нарушить течение его жизни. Он ни о чем не допытывался, ничего не хотел знать; он решил: «Если Бланка примет магометанство, если она меня любит, я буду ей служить до последнего вздоха».

Утвердившись в своих решениях, Абен Хамет и Бланка ждали только удобного случая, чтобы открыться друг другу.

Стояла лучшая пора года.

— Вы до сих пор не видели Альгамбры, — сказала дочь герцога Санта Фэ. — Вы как-то случайно сказали, что ваши предки родом из Гранады. Быть может, вам было бы приятно взглянуть на дворец ваших прежних королей? Сегодня вечером я буду вашим проводником.

Абен Хамет поклялся пророком, что для него не может быть более приятной прогулки.

Когда наступил час, назначенный для посещения Альгамбры, дочь дона Родриго села на белого иноходца, который умел взбираться на скалы, словно горный козел. Вслед за блестящей испанкой скакал Абен Хамет на андалузском коне, оседланном по — турецки. От быстрой скачки пурпурная одежда молодого мавра развевалась, кривая сабля звенела, ударяясь о высоко поднятое седло, ветер трепал перо на тюрбане. Прохожие, восхищенные его посадкой, говорили, следя за ним глазами:

Донья Бланка обратит этого мусульманского гранда в истинную веру.

Сперва Бланка и Абен Хамет ехали по длинной улице, все еще называвшейся по имени знаменитого мавританского рода. Эта улица упиралась во внешнюю ограду Альгамбры. Миновав молодую вязовую рощу и водоем, они увидели перед собой внутреннюю ограду дворца Боабдила. В зубчатой стене с башнями виднелись ворота, носившие название Врат Правосудия. Бланка и Абен Хамет въехали в них и поскакали по узкой дороге, извивавшемся между высокими стенами и полуразрушенными лачугами. Дорога привела их к площади Альджибе, где в то время по приказу Карла Пятого возводили дворец. Оттуда они повернули на север и добрались до пустынного двора, расположенного у старинной гладкой стены. Абен Хамет, легко соскочив с коня, помог Бланке спешиться. Слуги постучали в обветшалую дверь, по самый порог заросшую травой. Дверь распахнулась, открыв тайные закоулки Альгамбры.

Вся прелесть утраченной родины, вся скорбь о ней, смешанная с высоким волнением любви, пронзила сердце последнего из Абенсераджей. Неподвижный, взволнованный, он в изумлении глядел на эту волшебную обитель; ему казалось, что он очутился перед одним из дворцов, описанных в арабских сказках. Глазам его представились легкие галереи, каналы из белого мрамора, окаймленные цветущими лимонными и апельсиновыми деревьями, водоемы, укромные дворики, а за высокими сводами портиков виднелись новые переходы и чудесные уголки. Между колонн, поддерживавших цепь небольших готических арок, просвечивала синева безоблачного неба. Украшенные арабесками стены напоминали восточную ткань, прихотливо вышитую невольницей, изнывающей в гареме. Каким-то томным благочестием, смешанным с воинственностью, дышало это необыкновенное здание, этот монастырь любви — таинственный приют, где мавританские короли вкушали земные услады, забывая о призывах долга.

Постояв несколько мгновений в изумленном молчании, влюбленные вошли в жилище былого могущества и минувшего счастья. Сперва они осмотрели зал Посланников, наполненный ароматом цветов и свежестью вод. Потом вышли в Львиный двор. Волнение Абенсераджа возрастало с каждым шагом.

— Если бы ты не преисполняла мою душу восторгом, — сказал он Бланке, — как горько было бы мне узнавать историю дворца от тебя, от испанской девушки! Увы, эти места созданы, чтобы служить убежищем счастья, а я…

Внезапно Абен Хамет увидел имя Боабдила, искусно вплетенное в мозаику.

— О мой король, — воскликнул он, — что сталось с тобою?

Как мне найти тебя в твоей опустелой Альгамбре?

И на глаза молодого мавра навернулись слезы, исторгнутые верностью, преданностью и доблестью.

— Ваши прежние властители, вернее — короли ваших предков, были неблагодарными людьми, — сказала Бланка.

— Что из того! — ответил Абенсерадж. — Они были несчастны.

Словно в ответ на эти слова, Бланка ввела его в небольшое здание — истинное святилище этого храма любви. Ничто не могло сравниться с ним изяществом: сквозь его золотисто-лазурный свод, состоявший из сквозных арабесок, проникал свет, словно сквозь ковер из цветов. Посредине бил фонтан, рассыпая брызги, которые падали росою в алебастровую раковину.

— Абен Хамет, — сказала дочь герцога Санта Фэ, — взгляните внимательно на этот водоем: в него бросили обезображенные головы Абенсераджей. На мраморе до сих пор видны пятна крови тех несчастных, которых Боабдил принес в жертву своим подозрениям. Так обходятся ваши соотечественники с мужчинами, соблазняющими доверчивых женщин.

Абен Хамет больше не слушал Бланку: простершись на земле, он благоговейно целовал следы крови своих предков. Потом он поднялся и воскликнул:

— Бланка, клянусь кровью этих рыцарей, что буду любить тебя так верно, преданно и страстно, словно я из рода Абенсераджей!

— Значит, вы меня любите? — спросила Бланка, сжав прекрасные руки и устремив глаза к небу. — Но помните ли вы о том, что вы неверный, вы мавр, враг, а я испанка и верую в Христа?

— О святой пророк, — сказал Абен Хамет, — будь свидетелем моих клятв…

— Неужели я поверю клятвам хулителя моего бога? — прервала его Бланка. — С чего вы взяли, что я вас люблю? Кто дал вам право вести такие речи?

— Да, это верно, я всего лишь твой раб, ибо ты не избрала меня своим рыцарем, — в замешательстве ответил Абен Хамет.

— Мавр, — сказала Бланка, — к чему притворяться? Ты прочел в моих глазах, что я тебя люблю. Нет меры моему безумству: прими христианство, и тогда ничто не помешает мне стать твоей. Но уже по той прямоте, с которой обращается к тебе дочь герцога Санта Фэ, ты можешь судить, сумеет ли она побороть себя и получит ли когда-нибудь власть над ней враг христиан.

Обуреваемый страстью, Абен Хамет схватил руки Бланки и поднес их сперва к тюрбану, потом к сердцу.

— Аллах всемогущ, — воскликнул он, — и Абен Хамет счастлив. О Магомет! Пусть эта христианка познает твой закон, и ничто…

— Ты богохульствуешь, — сказала Бланка. — Уйдем отсюда.

Она оперлась на руку мавра и подошла к фонтану Двенадцати львов; такое же название носит и один из дворов Альгамбры.

— Чужеземец, — сказала простодушная испанка, — когда я смотрю на твой тюрбан, на одежду, на оружие и думаю о нашей любви, я вижу призрак прекрасного Абенсераджа, который гуляет по этому покинутому убежищу вместе с несчастной Альфаимой. Переведи мне арабскую надпись, выгравированную на мраморе фонтана.

Абен Хамет прочел ей следующие слова:[9]

«Прекрасная султанша, которая, надев убор из жемчугов, прогуливается по саду, столь умножает его красоты…»