«Кто с тобой?»… Слухи о том, что «с ней» Боди, конечно, дошли до Москвы и получили распространение в верхах. С ревизорскими функциями прибыл в Осло полномочный представитель Центральной контрольной комиссии ЦК, беседовал с Коллонтай и Боди по отдельности, явно стремясь их поссорить друг с другом. Коллонтай он разъяснил, что к иностранцу, пусть он хоть тысячу раз коммунист, надобно относиться с повышенной осторожностью, а у Боди допытывался, не состоит ли он с товарищем Коллонтай в неких особых, не только служебных, отношениях.

Но была у проверяльщика еще и другая задача. Шумиха в западной прессе о чрезмерной тяге амбасадриссы к роскошным нарядам не могла не дойти до Москвы. Имея в виду как много у нее в Москве оставалось заклятых друзей, эти слухи пришлись кое-кому очень кстати Ревизор допытывался, сколько платьев, манто и мехов закупила в Европе товарищ полпред и даже требовал предъявить их в наличности. Возмущенная Коллонтай написала письмо председателю ЦКК Куйбышеву — ответом была лишь шифровка Литвинова о том, что Боди отзывается для получения нового назначения. Коллонтай заявила, что они поедут только вместе. Но подтверждения вызова долго не было: в Москве что-то решали и никак не могли решить.

Тем временем их отношения — доверительные, дружеские — стали еще ближе, что, конечно, не обошло внимания посольских стукачей. На прогулках в Хольменколлене Коллонтай делилась с Боди своими подлинными, а не излагаемыми публично или хотя бы в «интимном» дневнике впечатлениями о кремлевских вождях. Сравнивая Сталина с Троцким, она сказала, что у Сталина нет ни культуры Троцкого, ни знания марксизма, что он не оратор, не писатель, но зато обладает адским терпением. И наблюдательностью — он сразу заметил, что у Троцкого есть поклонники, но нет друзей. С брезгливостью отзывалась она о Зиновьеве («надутый хвастун, опьяневший от неожиданно доставшейся власти»), Бухарина и Рыкова уважала, Молотова считала воплощением серости, тупости и сервильности. Словом, от истины была очень близко.

Наконец из Москвы пришло подтверждение — Марселю Боди предписывалось немедленно прибыть за новым назначением. Не испрашивая ничьего согласия, Коллонтай отправилась вместе с ним. В Осло остались его жена и трехлетняя дочь Пьеретт. Путь лежал через Швецию и Германию — это был их личный выбор, о смысле которого можно лишь догадываться. Ехать через Финляндию было короче и дешевле, но они оба (или одна Коллонтай) имели какие-то виды на Германию. В Стокгольме, у советского посла Осинского, случай свел Коллонтай с секретаршей представителя Волховстроя в Швеции Августой Барановой — последней привязанности ее кузена Игоря Северянина, которая показала ей новые стихи поэта, бедно, но счастливо жившего на своей эстонской мызе:

Стосковавшись по прежним своим увлечениям, Коллонтай решила тряхнуть стариной и, ни у кого не испрашивая согласия, устроила в Стокгольме свою лекцию о «семье будущего». Строго говоря, это была лекция не о семье, а об ее упразднении. «Изживший себя институт семьи, — заявила она, — противоречит идее коммунизма; вместо нее надо просто создать фонд помощи всем, кто нуждается из-за последствий свободной любви».

В Берлине Коллонтай и Боди предполагали остаться несколько дней, но неожиданная встреча с Раковским, ставшим уже послом в Париже, изменила планы Боди. Раковский посоветовал хотя бы временно воздержаться от поездки в Москву и сначала отправиться во Францию, чтобы «урегулировать свой статус». Во Франции Боди не был девять лет, и ему грозило наказание за дезертирство. Однако же после беседы с Раковским он предпочел отправиться навстречу реальной опасности, вместо того чтобы ехать за новым мандатом наркоминдела. Видимо, у Раковского были веские аргументы, но о содержании их бесед ничего не известно — они не нашли отражения ни в дневниках Коллонтай, ни в ее письмах, ни в позднейших мемуарах самого Боди. В один и тот же день — 23 декабря 1925 года — Коллонтай и Боди выехали из Берлина: она в Москву, он в Париж.

В Москве она снова окунулась в межпартийную свару, уже походившую на грызню с близким кровавым исходом. Ее пригласили и на московскую партийную конференцию, и на съезд партии. Зиновьев и Каменев все еще были в «связке» со Сталиным, и на конференции Каменев, которого она считала интеллигентом и либералом, с пафосом провозглашал, бросая шпильки в адрес уже не существовавшей «рабочей оппозиции»: «Сегодня говорят — демократия в партии; завтра скажут — демократия в профсоюзах, послезавтра беспартийные рабочие могут сказать: дайте нам такую же демократию. А разве крестьянское море не может тоже сказать: подавайте сюда демократию! Этого нам еще не хватало!»

Наркоминдел Чичерин — старый парижский друг! — разнес ее в пух и прах, размахивая лежавшей перед ним бумажкой — заключением приезжавшего в Осло ревизора. В заключении говорилось, что хранящиеся в делопроизводстве полпредства счета неопровержимо доказывают: только за одну поездку Коллонтай купила в Берлине около пятидесяти платьев. Ее доводы насчет того, что хорошие наряды полпреда поднимают престиж страны, которую тот представляет, Чичерин отверг: «Вы представляете не просто какую-то страну, а государство рабочих и крестьян. У нас другие нравы, подлаживаться под буржуазный мир мы не будем».

Посчитав себя оскорбленной, Коллонтай попросила освободить ее от поста в Норвегии, но оставить на дипломатической работе. В Осло, естественно, оставаться она уже не могла: и разрыв с Дыбенко, и отношения с Боди — все прошло на глазах персонала, с которым она работала. К тому же в Осло оставалась жена Боди. И наконец, теперь из-за нее полпредство оказалось на урезанном денежном пайке… Против отзыва из Осло никто не возразил, а нежелание при этом вернуться на работу в Москву было очень кстати для Сталина: на финальном этапе битвы с Троцким генсек предпочел ее сплавить подальше. Ей был обещан пост полпреда в Испании, и Коллонтай тотчас сообщила Боди окольным путем, что он поедет в Мадрид вместе с ней. Но Литвинов разбил эти надежды: Мадрид, сказал он, не дал агремана — эта отсталая клерикальная страна не может смириться с тем, что туда приедет послом женщина. Скорее всего, агремана вообще не запрашивали.

Сталин хотел одного: пусть она едет, но очень, очень далеко…

Назначения не было, а решение о смене посла в Осло уже состоялось. Ей разрешили отправиться туда для вручения отзывных грамот, а затем уехать в Германию на несколько месяцев для лечения обострившегося нефрита. В апреле Коллонтай уже была в Германии и поселилась в Халензее — курортном пригороде столицы. Через два дня на берлинском вокзале она встречала приехавшего из Парижа Боди и сразу же увезла его в Халензее, где в семейном пансионате заранее сняла для него комнату, соседнюю с той, в которой сама поселилась. На столе Боди уже ждало написанное ею письмо по-французски. Она только шепнула ему: «ЭТО я не смею сказать вслух».

«Дорогой Марсель Яковлевич! По зрелому размышлению хочу предложить Вам продолжить нашу совместную работу, и это предполагает, естественно, что мы официально поставим в известность ЦК о нашем решении. Мы обоснуемся во Франции или какой-то другой стране. И будем писать. Став свободными, мы сможем объективно и честно говорить вслух о событиях и людях Революции, предупреждая о нежелательных эксцессах или опасных последствиях различных политических шагов. Скажите мне, что Вы об этом думаете».

Это неожиданное предложение повергло Боди в шок, но обсуждать его с помощью переписки было абсурдно. Они сразу же отправились на прогулку вдоль озера. «Все идет к тому, что ТАМ скоро начнет литься кровь», — это были первые слова Коллонтай, казалось бы объяснявшие все. Но он остудил ее логикой своих рассуждений. Раз она собирается давать объяснения в ЦК, значит, на полный разрыв не готова. Но какими бы ни были объяснения, для ЦК их решение будет означать только одно: разрыв.