Пароход отвалил, когда с берега прокричали: «Пала Одесса». С киевских окраин уже были слышны выстрелы вступающих в город белогвардейских частей. Об этом такая короткая запись в дневнике: «Не горюй, — утешает меня товарищ из Наркомпроса. — Мы еще вернемся, искупаемся в Днепре и еще шире развернем сеть детских учреждений».
К прибытию парохода в очередной порт посмотреть на всероссийское чудо — живую Коллонтай — сбегались толпы. Весть о знатной пассажирке облетела все прибрежные города. Она произносила очередную речь, но без привычного энтузиазма. И не только потому, что поражение — плохой повод для энтузиазма. На лицах слушателей она видела в лучшем случае любопытство, чаще всего — затаенную злобу.
Местом назначения был белорусский город Гомель — отсюда заблаговременно высланный спецпоезд должен был доставить Александру в Москву. В Гомеле ее встречала добравшаяся туда раньше Вера Юренева. Она оставила воспоминания об их совместном путешествии до столицы. «Агитационный поезд носил имя Коллонтай. Мы ехали до Москвы неделю: многие мосты были взорваны. Чуть поезд подходит к станции, откидывают стенку вагона, и он превращается в площадку. Играет оркестр. У поезда собираются люди. Коллонтай произносит речь. Вечером на остановке показывают кино — многие впервые видят это «движущееся чудо». В купе Коллонтай похожа на английскую девочку. Бирюзовые глаза двигаются быстро-быстро под крутыми черными бровями […]».
Временная квартирка на Серпуховской была уже занята очередными постояльцами. Коллонтай поселили во 2-м Доме Советов (ныне гостиница «Метрополь»), потом перевели в более престижный 1-й Дом Советов (ныне гостиница «Националь»). Там давали суп из селедочных голов, кашу с крошечной порцией постного масла, а на сковородке жарили сахар — он служил десертом. В сравнении с «городской» едой — осьмушка фунта хлеба и изредка кусок конины — это было едва ли не пиршество. Впрочем, Дыбенко, переброшенный на фронт под Тулой, совсем вблизи Москвы, продолжал снабжать Коллонтай маслом, колбасой и другими деликатесами. Их не только привозили посыльные, но и он сам: с фронта и обратно можно было управиться за несколько часов.
Этой, ставшей уже привычной, жизни вдруг наступил конец: Дыбенко получил приказ отправиться в Сибирь. Там наступал Колчак, блистательный царский адмирал, объявивший себя Верховным правителем России. Отправиться вместе с ним — опять в качестве жены — Коллонтай не хотела. Да и захотела бы — вряд ли смогла: она все еще была в распоряжении «партии», на вторых ролях, но все же… Удрученный (или делавший вид, что удручен?) Дыбенко писал ей из своего спецвагона номер 981: «[…] Скоро ли я увижу обойму прильну к тебе мой Голуб? Мне скучно, одиноко без тебя, моего родного Голубя, без моего мальчугашки. […] Я так надеялся, что мы будем вдвоем согреват друг друга. Но тоска щемит мое сердце. Голубя моего не удастся схватит за крылышки и поднят его высоко, высоко и прижат его к своей раскаленной груди. Шурочка, мне скучно и тяжело. Хочу верит что Голуб скоро прилетит и я не буду одинок в Сибири. […] В Реввоенсовете на меня такую грязь лили, но Ильич был весьма внимателен […] И ты буд тоже […]».
Она уже окунулась в работу и снова почувствовала себя не женой, а Коллонтай, и это было важнее всего, несмотря на интриги и беспрестанное ущемление самолюбия. Ее определили заместителем двух председателей: женотдела ЦК и женской секции Коминтерна. В обоих случаях председателем была Инесса Арманд, но она еще не вернулась из Франции, так что, пусть и временно, Коллонтай опять ходила в начальниках, и это не могло не греть ее душу. Но главой Коминтерна Ленин назначил Зиновьева — его она не терпела, так же, впрочем, как и он ее. Еще сложнее были ее отношения с женой Зиновьева Златой Дилиной, считавшей себя крупнейшей специалисткой по женскому вопросу. Особая тяга партийных дам к некоей женской специфике вполне объяснима, как и их соперничество друг с другом, но чете Зиновьевых благоволили Ленин и Крупская — этот барьер Коллонтай преодолеть не могла. И все же кое-что ей удавалось. Несмотря на протесты Зиновьева, она смогла убедить «Ильича», что надо освободить триста арестованных крестьянок, обратившихся с «мольбой» к Коллонтай, которая «лучше всех на свете понимает женщину-мать и женщину-жену». В этом, конечно, они ошибались, но их «мольба» подвигла Коллонтай на крутой разговор с вождями, и он принес ей успех.
Требовать самой суровой расправы с «врагами» и заступаться за тех, кого таковыми не считала, — в этой «гармонической диалектике» она не видела никакого противоречия. Много сил положила на то, чтобы вызволить из тюрьмы Марию Спиридонову — легендарную эсерку, прошедшую царскую каторгу, напрочь не принявшую ленинскую власть и арестованную в июле 1918 года после убийства германского посла Мирбаха. Хлопотала за нее у Дзержинского, у Каменева. Тот признал, что Спиридонову подвергли унижению, поместив в промерзлое караульное помещение и заставив пользоваться общей с солдатами уборной. Спиридонову перевели в больницу. «Победа!» — написано об этом в дневнике Коллонтай.
Вернулась Инесса — работы стало вроде бы меньше, но Коллонтай любила как раз, чтобы — больше. Короткая передышка дала ей возможность закончить книгу «Семья и коммунистическое государство», написать несколько статей для газет и журналов. Павел был уже не в Сибири. По дороге в Царицын, где шли жестокие бои, «заскочил» в Москву, чтобы обнять своего «мальчугашку», а тот как раз в это время чуть не угодил в новый переплет. В одном из зданий Леонтьевского переулка шло очередное партийное мероприятие, с которого Коллонтай вместе с Инессой ушли, не дождавшись конца, — торопились в ЦК на свидание с Крупской. Через полчаса после их ухода в здании прогремел взрыв от заложенной там бомбы, о чем тут же доложили, естественно, Ленину. Он знал, что там — Инесса…
— Что с Арманд? — кричал он в телефонную трубку.
Ему отвечали:
— Ведётся опознание жертв. Но товарищ Коллонтай ушла раньше — это заметил дежурный у входа.
— Я спрашиваю, что с Арманд? — срывая голос, кричал Ильич.
— Товарищ Стасова тоже ушла, — не сознавая, что он издевается над Лениным, продолжал говоривший с ним сотрудник.
— Арманд! Арманд! — твердил Ленин.
Звонок Крупской внес ясность, но четверть часа, проведенных в неведении, сломили вождя: он ушел домой и слег, а срочно приехавшие Инесса и Крупская отпаивали его чаем. В черновике неопубликованной автобиографии, рассказывая о том, как Ленин, никого не стесняясь, рыдал в телефонную трубку, Коллонтай называет его «Виктор Иванович», — инициалы совпадают, а ужас Ленина (Инесса погибла!) корректно зашифрован. От кого?
У каждого — свой ужас. Павлу сказали, что после взрыва Коллонтай вынесли на носилках, и он весь день бегал по больницам и моргам, разыскивая ее труп. Обезумевший, ввалился вечером в их общий гостиничный номер: жива! Ради ночи, которую они пережили, стоило хоть иногда считаться погибшей…
Жизнь, казалось, вошла в нормальную колею, если это повседневное безумие можно было считать нормальным. Коллонтай получила новую кличку — Центробаба — и новую квартиру. Целых три комнаты на четверых! В одной жили она и Дыбенко, в другой Миша, работавший на строительстве электростанции в подмосковной Шатуре, в третьей Мария Ипатьевна, утвержденная ее секретаршей. Шефом Коллонтай в ЦК стал Вячеслав Молотов. Более чем скромный его «потолок» был для нее очевиден, но она умела ладить со всеми, кто изначально ее не отвергал, и это короткое сотрудничество имело хорошие последствия.
Однажды она столкнулась с Молотовым не в рабочей обстановке, а в спецраспределителе, куда партийную номенклатуру стали вызывать для «отоваривания» и «экипировки» — оба эти, ранее не существовавшие, слова только-только вошли в оборот. Счастливчики получали предписание явиться по такому-то адресу к такому-то часу, не зная при этом, куда и зачем. Там их ждал сюрприз. Коллонтай отказалась получать что бы то ни было. Молотов, не смутившись, взял шляпу и галстук — с тех пор эти два атрибута стали определять лик партийного бюрократа.
