— Несчастный ты человек с этой твоей скукой и головной болью! А у меня отродясь не было мигрени, и я понятия не имею, что это за штука. Но посиди я дня три в твоей темнице, и у меня началась бы мигрень, судороги и в конце концов я пустил бы себе пулю в лоб с тоски.

С этими словами он подошел к окну, дернул за шнурок и поднял плотную сборчатую штору. Солнечные лучи залили комнату и тысячью отблесков заиграли на паркете, зеркалах и позолоченных рамах. Мстислав заморгал от яркого света.

— Так ослепнуть можно, — засмеялся Вильгельм. — Если будешь сидеть целыми днями в темноте, обязательно ослепнешь, tu deviendras aveugle, а жаль, в жизни есть, на что посмотреть!

— Все, что можно, я уже видел, — буркнул Мстислав и снова развалился в шезлонге. — Не понимаю, как тебе удается всегда быть в хорошем настроении? В жизни столько неприятностей, огорчений, забот…

— Что-нибудь случилось? Я ничего не знаю, дорогой! A-а, вспомнил! Папа в самом деле что-то говорил про Цезария, он, кажется, жениться вздумал на какой-то… chose, как бы сказал мой родитель… девице. Я только что встретил Цезария у дяди Святослава и даже не узнал его… У него сейчас вид tout à fait comme il faut[385], и я на вашем месте не чинил бы ему препятствий… Может, любовь благоприятно повлияет на него.

— Меня не интересует, как повлияет любовь на моего брата, — нахмурился Мстислав. — Я знаю одно: подобный мезальянс — скандал и позор для всех нас.

И ни моя мать, ни я, надеюсь, ни твой отец с дядей Святославом тоже, не допустим этого.

— Напрасно, mon cher. Зачем портить людям жизнь? Пусть себе влюбляются и женятся на здоровье. Я б на твоем месте j’en ferais mon profit Красивая, молодая невестка и вдобавок жена такого растяпы, как Цезарий… Да это, mon cher, просто находка!

— Ты рассуждаешь, как ребенок, Вильгельм, — рассердился Мстислав. — Тебе известно происхождение этой… девицы?

— Тра-ля-ля! — пропел Вильгельм. — Знаю, знаю, у нее нет прапрадедушек и прапрабабушек! По-моему, дорогой, красота и очарование вполне заменяют женщине родословную.

— Ты эгоист, Вильгельм! Тебе легко рассуждать, тебя лично ведь это не касается, но я уверен, ты сам никогда бы так не поступил и брату, будь он у тебя, не позволил.

— Ошибаешься, mon cher! — со смехом перебил Вильгельм. — Но довольно об этом! Мне уже и так все уши прожужжали рассказами о преступлении несчастного Цезария. Признаться, мне это порядком надоело. Куда интересней познакомиться с виновницей торжества. Говорят, она красавица! Как здесь душно, Мстислав! Просто дышать нечем! Удивительно, как ты до сих пор не задохнулся.

Он опять подошел к окну и открыл настежь форточку. А Мстислав, заслоняя рукой горло, закричал:

— Mais que fais tu donc, Guillaume? [386] Я и так охрип! Закрой, пожалуйста, форточку!

— И не подумаю! — засмеялся Вильгельм. — Я слишком тебя люблю, cher cousin, чтобы позволить тебе тут коптиться на манер окорока! Как приятно потянуло свежестью! Надевай фрак и едем к графу Гуте!

— Mais tu es devenu tout à fait fou, Guillaume![387] Закрой, пожалуйста, форточку!

— Одевайся и едем к графу Гуте!

— Mais tu es assommant[388] со своим графом! Закрой сейчас же форточку, Вильгельм! Я не могу рисковать здоровьем и подходить к открытой форточке…

— И не надо, иди к себе и переодевайся!

Мстислав в бешенстве дернул шнурок от звонка.

— George! — крикнул он вошедшему камердинеру. — Закрой форточку!

— George! — заслоняя собой окно, сказал Вильгельм. — Dis-moi, George[389], сколько дней граф сидит дома?

— Их сиятельство пятый день никуда не выходят.

— Протухнешь, Мстислав, comme j’aime papa[390], протухнешь! — покатился со смеху Вильгельм.

— Tu mens![391] — прикрикнул на камердинера Мстислав. — Tu mens, George! Три дня, а не пять. Закрой форточку, Жорж, сейчас же закрой форточку!

— Простите, граф, — кланяясь ответил слуга, — пять а не три…

— Quand je te dis[392], три… Закрой форточку…

— Нет пять, граф.

С этими словами Жорж подошел к окну (возле которого все еще стоял Вильгельм и хохотал до упаду), потянулся к форточке, задел рукой стоявшую на столике вазу — она упала и разбилась вдребезги.

— Qu’a tu fais, George? Qu’a tu fais?[393] Закрой сейчас же форточку… Говорят тебе, три…

— Я разбил саксонскую вазу. Пять, ваше сиятельство…

— Voilà qu’il recommence! Va t’en, George! Va t’en! [394] Ты нарочно разбил вазу!

— Нет, не нарочно, я выполнял ваше приказание. А дома вы сидите пятый день…

— Три дня, insolent, menteur, sans-culotte que tu es! Va t’en! Va t’en! [395] Ты нарочно разбил вазу!

— Нет, нечаянно! — бросил напоследок Жорж и, подальше обходя хозяина, выскользнул в дверь.

Мстислав заметался по комнате.

— О, жалкие людишки! — вопил он. — Лучше в пустыне жить со львами, с китами на дне морском…

— Ха, ха, ха! Однако у тебя замашки! В пустыне тебе тоже ни больше ни меньше как царя зверей подавай!

— Ни минуты покоя! — пропуская мимо ушей шутку брата, стонал Мстислав. — Надоедают, мучают, пристают, злят! Живешь как на острове, среди дикарей.

— Спасибо за комплимент! — со смехом сказал Вильгельм. — Но я не сержусь. Мне ведь не обязательно злиться, чтобы ощутить прелесть жизни. Надевай поскорей фрак и едем к графу Гуте.

Мстислав, стоя посреди комнаты, сердито смотрел на брата.

— Eh bien! — наконец сказал он. — Хорошо, поеду. Вы с Жоржем здорово меня разозлили. Это меня немного встряхнуло…

— Evviva! [396] Так надевай же фрак, Мстислав! Отец с минуты на минуту зайдет за нами!

— Mais… mais…[397] меня ведь не приглашали…

— Qu'à cela ne tient! [398] Добряк Г утя всегда рад гостям. Tiens[399], поедешь с нами после обеда в клуб?

— George! — позвал Мстислав. — Mon frac et ma voiture! [400] Можешь взять себе что-нибудь из моих вещей!

Четверть часа спустя изящное тильбюри Вильгельма, запряженное могучим жеребцом, купленным за бешеные деньги, постукивая колесами, выехало из ворот. Вильгельм сидел на козлах с ливрейным кучером и держал шелковые поводья, на заднем сиденье непринужденно развалился граф Август, а рядом, как тонкий, прямой железный прут, торчал Мстислав с надутой, сонной физиономией и теплым шарфом на шее.

0 чем беседовал граф Август с невесткой во время своего непродолжительного визита — неизвестно. Но вышел он от нее необычайно довольный собой и с такой многозначительно-лукавой ухмылкой покручивал свой черный ус, словно хотел сказать: знай, мол, наших! Графиня, оставшись одна, с заговорщическим видом приложила палец к губам и, коварно улыбаясь, быстрыми, нервными шагами забегала по гостиной. Наконец она устала и остановилась у окна, и — кто бы поверил! — ее коралловые уста искривила злорадная усмешка.

— Mon Dieu! Mon Dieu! — взмолилась она. — Чего бы я ни дала, чтобы на месте Цезария оказался этот красавчик и баловень Вилюсь! Que ce demoiseau s’embourbe là-dedans…[401] и я буду поститься девять суббот pour t’en remercier, о Sainte Vierge! [402]