Пока она говорила, Мечислав как-то странно смотрел на нее. В его утомленных, больных глазах было столько радости и вместе с тем столько тоски, что трудно было угадать, расхохочется ли он сейчас, или заплачет… Когда Иоанна замолчала, он спросил:

— Ты все сказала?

— Да, — ответила она. — Впрочем, сегодня вечером или завтра утром я, может быть, вспомню еще что-нибудь…

Не спуская с нее глаз, он покачал головой, не то с удивлением, не то с упреком, потом заговорил своим тягучим, гнусавым голосом:

— И ты в самом деле могла подумать, что я позволю отвести тебя в тюрьму и ты будешь сидеть там три месяца в грязи, вместе с преступниками и падшими женщинами?

Теперь удивилась в свою очередь Иоанна:

— Но как же иначе? Приговор суда… окончательный…

— А разве ты не слышала? Двести рублей штрафа или тюрьма!.. Двести рублей!.. Ясно сказано: двести рублей! Ты не слышала?

Она усмехнулась и пожала плечами.

— Слышала, конечно. Да что толку? Раздобыть двести рублей! Для меня это все равно, что достать с неба луну. Я об этом даже не думала…

— Ага! Не думала! А я вот подумал!.. — воскликнул канцелярист и на этот раз вскочил с дивана, выпрямился во весь рост и так широко развел свои длинные костлявые руки, что стал похож на ветряную мельницу. Размахивая руками, как крыльями мельницы, он громко кричал: — Тюремным сторожам не видать тебя как своих ушей!.. Мне плевать на двести рублей, если дело идет о чести, здоровье, а может, быть, и о жизни моей сестры!.. Ты там, может, не выживешь и трех месяцев!.. Легко сказать! Три месяца в сырости, грязи, в обществе воров и потаскух! Ты не под забором родилась! Ты дочь учителя, хорошо воспитана и такая хрупкая, нежная… Разве ты привыкла к подобным вещам? Если мы обеднели, это еще не значит, что мы должны валяться в тюрьмах с какими-то ворами и пьяницами!.. И все это из-за двухсот рублей! Ха-ха-ха!..

Он не ходил, а метался по комнате, еле переводя дыхание, нервно смеясь и жестикулируя. Иоанна смотрела на него широко раскрытыми от удивления глазами.

— Мечик! Ради бога!.. Что ты болтаешь! Где ты возьмешь столько денег? Ведь это невозможно!

Он остановился и стукнул ладонью по столу.

— А я достал! Вот взял и достал! Теперь ты можешь убедиться, что я не такой тюфяк, каким кажусь, и что ты не так уж одинока!

Она бросилась к нему, схватила его руки и крепко сжала. Лицо ее выражало разноречивые чувства: непредвиденную надежду на избавление от того, чего она в глубине души смертельно боялась, радость, которую ей доставила чуткость брата, но главным образом — недоумение.

— Где ты раздобыл такие деньги, Мечик? Как тебе это удалось? Дорогой мой, что ты сделал?

Он хотел высвободить свои руки, но она все сильнее сжимала их.

— Где раздобыл? Во всяком случае не украл. Ты ведь хорошо знаешь, что не украл. Взял взаймы — и все.

Иоанна вздрогнула.

— Взял взаймы? — вскричала она. — Но это же для тебя разорение, нищета! Как ты вернешь такую огромную сумму? Будешь питаться черным хлебом? Кто тебе одолжил? У нас нет богатых знакомых. Рожновская первая дала бы, если бы у нее были такие деньги, но у нее их нет, и ни у кого из этих бедняков нет. Кто же тебе их одолжил? Кто? Кто? Кто?..

Она до тех пор повторяла этот вопрос, впиваясь в брата пылающим, тревожным взглядом, пока он неохотно, даже сердито не назвал фамилию одного из самых известных в городе ростовщиков… Иоанна так и ахнула, а потом закрыла руками лицо.

— Боже мой! — повторяла она. — Боже мой! Боже!

В течение нескольких минут она ничего больше не в состоянии была произнести. Жизнь ее бедного брата и без того была искалечена, а теперь ради нее, из-за нее он еще попадет в руки ростовщика, запутается в долгах… Впереди — горе, нищета… Она отняла руки от лица и, обняв брата, стала умолять его, чтобы он позволил ей отбыть тюремное заключение. Она уверяла его, что здорова, сильна, молода и легко перенесет это испытание, что человек должен нести ответственность за свои поступки и что страшный долг, которым обременил себя брат, причинит ей во сто раз больше горя и боли, чем три месяца пребывания… в тюрьме!.. Но так как Мечислав не переставал отрицательно качать головой и очень взволнованно, но решительно повторял: «Нет, Иоася, нет, нет! Я не могу согласиться на это», она опустилась на колени и, обнимая его ноги, заклинала внять ее мольбам.

— Мечик! Родной! Позволь мне, позволь пойти туда, а деньги верни… тому, кто их тебе одолжил… Сейчас, сейчас отнеси, сейчас же отнеси!.. Позволь, братец дорогой! Позволь мне пойти туда… Позволь!..

Иоанна горько зарыдала. Ее длинная белокурая коса расплелась, волосы потоком светлого золота обрушились на грубые башмаки канцеляриста. Он быстро нагнулся и, подняв сестру с колен, крепко прижал к груди.

— Дорогая моя, это уже невозможно… Денег я вернуть не могу. Они уже у того чиновника, который должен был сюда явиться завтра утром, чтобы отвести тебя в тюрьму… А теперь ему приходить незачем и не за кем!.. Ха-ха, ха-ха!..

Смеялся он как-то неестественно, нервно, со смешанным чувством торжества и горечи. Она же тихо плакала на его груди. Так вот что случилось! Оттого-то он так долго не возвращался домой. Доставал деньги, а потом отнес их куда следовало! Безграничная благодарность, радость освобождения, жалость к брату и тревога за его будущее пронизывали душу девушки, измученной тяжелыми переживаниями дня. Говорить она была уже не в состоянии, только изо всей силы прижималась к груди этого странного человека, с виду такого подавленного и безжизненного, всегда казавшегося таким равнодушным, а теперь…

Он несколько раз поцеловал ее в голову и в лоб.

— Вот видишь! Оказавшись в беде, ты, наверное, думала, что совсем одинока на свете! Ну, а я? В меня ты не веришь? Правда, в жизни мне не везло… Почему — долго объяснять. Случилось нечто такое, что лишило меня энергии, жизнерадостности, даже здоровья… но сердце у меня осталось и чести никто не отнял… Если бы я не спас родную сестру, да еще такую сестру, как ты, всякий был бы вправе назвать меня бессердечным человеком и даже подлецом.

Она прижалась губами к его руке и тихо сказала:

— Пусть будет по-твоему.

Мечик, усталый, лег на диван у стола, заваленного канцелярскими, бумагами. Иоанна вернулась в кухню и принялась ставить самовар. Наполнив его водой, она с минуту постояла неподвижно с кувшином в руке. Потом, повидимому, заставила себя двигаться: набрала углей из печурки, бросила их в самовар и снова замерла, опустив руки, остановив застывший взгляд на стоявшем у стены шкафчике. Этот шкафчик, должно быть, напомнил ей о чем-то, потому что она подошла к нему и начала вынимать оттуда стаканы и ложечки. Однако ложечки тут же уронила на пол, причем, вместо того чтобы нагнуться и поднять их, она схватила нож и булку. В ее движениях было что-то неестественное, прерывистое, как у машины. Ее мучили какие-то мысли. В конце концов, положив хлеб и нож на стол, она закрыла лицо руками, прижалась лбом к дверцам шкафчика и разразилась громкими рыданиями. Что ей теперь делать? Что ждет ее брата в будущем? Ее жизнь пуста, ужасна, но его заботы, невзгоды, разорение еще ужаснее! Она старалась сдерживать рыдания, боясь, как бы брат рядом в комнате не услышал, и, наконец, перестала плакать. Но приняться за какое-либо дело она не могла, решительно не могла. Ей нужно было думать, думать во что бы то ни стало и мыслями этими истерзать собственное сердце. Она присела на табуретку у окна и предалась раздумью. Безжизненный ее взгляд устремился куда-то вдаль; она не видела ничего, кроме черных уродливых крыш и кусочка неба, затянутого густым облаком дыма, валившего из труб.

В этом зрелище не было ничего занимательного, ничего отрадного. Лицо Иоанны постепенно становилось все более и более мрачным. Слезы на глазах высохли, но обычно бледное лицо покрылось болезненной желтизной, а на поблекших губах в первый раз в жизни появилась горькая, жесткая улыбка. Конечно, она уедет отсюда как можно скорее, безразлично куда, лишь бы получить какую-нибудь работу, любую… Весь свой заработок она будет посылать брату, чтобы он поскорее уплатил злосчастный долг. Но им придется разлучиться… А на душе у нее сейчас так тяжело, что ей даже трудно представить себе, как она будет жить среди чужих людей.