Литовец тут же стал «супранту руски». Не желая на хуторе стрельбы, он не только накормил окруженцев, но и дал им с собой провизии, лишь бы красноармейцы побыстрее убрались восвояси. И сразу же сдал их немцам, которые подъехали на хутор через несколько часов после того, как группа ушла в лес. На машине гитлеровцы достаточно быстро настигли советских бойцов. В результате короткого неравного боя контуженный взрывом гранаты Бузько и раненный в бедро осколком этой же гранаты Болдырев попали в плен.

Их впихнули в колонну таких же, как и они, военнопленных и куда-то погнали. Как потом выяснилось, на железнодорожную станцию Друя в Белоруссии. Там всех поместили в концлагерь, который пленные строили для себя сами. На голом месте оградили территорию колючей проволокой, которую немцы в огромных количествах возили с собой, поставили вышки для охраны.

Первые три-четыре дня пленными никто не интересовался. И не кормил. Между собой в лагере никто не общался. Задавать вопросы о том, как попал в плен, из какой части, откуда родом, в каком звании, было не только не принято, но и опасно. За такое могли и прибить, сочтя стукачом-провокатором. Все были заняты только поиском еды. Ели все, что могло бы сгодиться в пищу.

Через несколько дней, видимо, посчитав, что люди достаточно сломлены голодом и своим унизительным, безысходным положением, «в загон» неожиданно явилось несколько чинов. Всех пленных выстроили в шеренги. Толстый немец в мундире грязно-серого цвета и до блеска начищенных сапогах взобрался на открытую платформу грузовика и заговорил.

– Немецкое командование, – вещал он через рупор на ломаном русском языке, – предлагать вам работа. Вы есть ненужный элемент для ваша страна, которая очень скоро станет капитулировать. Если кто-то хочет выжить и стать подданный Великий Германия, он должен много и хорошо трудиться. Тех, кто станет отказываться работать и саботировать, ждет страшный смерть. Наше командование уметь хорошо заботиться о верный подданный. Все, кто пожелать работать, будет переведен в удобный барак, ему оказать медицинская помощь. Он будет получать еда, сигареты, новая одежда и ходить мыться. Он сможет жить. Остальные будут умирать…

Посчитав, очевидно, что на этом агитационное мероприятие можно закончить, толстяк, очень довольный собою, слез с платформы и неторопливо зашагал к группе офицеров, с высокомерными лицами куривших неподалеку.

Пленные хмуро молчали, стоя в шеренгах и переминаясь с ноги на ногу.

– Ваня, – тихо проговорил Бузько и дернул Болдырева за рукав замызганной гимнастерки, – а ведь это шанс…

– Какой еще шанс? – глухим, равнодушным голосом переспросил будущий генерал КГБ.

– Бежать, Ваня, шанс…

Болдырев уставился на однокашника тусклыми глазами.

– С ума сошел, Макар? – все тем же безжизненным голосом поинтересовался он и вдруг замолк. Во взгляде промелькнула пока смутная надежда.

– Ты полагаешь… – Болдырев недоговорил.

– Уверен, – твердо ответил Бузько. – Только надо кого-то еще с собой взять. Одни мы не справимся… У тебя же…

И Макар выразительно посмотрел на ногу друга, кое-как перевязанную грязными окровавленными тряпками.

– За это не беспокойся, – твердо заверил Болдырев. – Я жилистый, выдюжу… У тебя план какой-нибудь есть?

– Да какой тут может быть план, – буркнул Макар. – Сейчас главное – вырваться отсюда, а там сообразим, что к чему.

В тот же вечер Бузько и Болдырев чуть ли не в первых рядах подошли к шнырявшим между пленными вербовщикам. Толстый немец не обманул. Всех, кто изъявил желание «стать подданный Великий Германия», действительно вымыли. Если, конечно, можно назвать мытьем полив арестантов холодной водой из пожарных рукавов. Потом всех осмотрел врач, проверявший их физическое здоровье. Он с сомнением покосился на окровавленную повязку Болдырева, но, когда тот лихо проскакал на больной ноге несколько метров, махнул рукой и даже оторвал кусок чистого бинта. Тем, кого признали годными к работам, выдали арестантскую робу и, наконец, дали баланду и по куску не самого лучшего хлеба.

Новый лагерь, в который их перевели, был сооружен немцами с присущей им педантичностью на территории полуразрушенного овощехранилища. Высокий бетонный забор, по углам вышки с пулеметами, прожектора, охрана внутри лагеря. Складские помещения практичные немцы приспособили под бараки, установив в них трехъярусные нары. Всем выдали тощенькие соломенные матрацы и лоскут материи, который надлежало использовать вместо одеяла.

С неделю люди приходили в себя после пережитого. Немцы, видимо, понимая, что пленникам необходимо немного отдохнуть, не загружали их работой. А спустя неделю начали отправлять на ремонт железнодорожных путей. Возили под охраной, в закрытых товарных вагонах без окон.

На работах Бузько и Болдырев сразу же сообразили, что где-то неподалеку действуют диверсионные группы. На худой конец – партизаны. Впрочем, приглядевшись к характеру повреждений полотна, несостоявшиеся диверсанты пришли к выводу, что действуют не профессиональные подрывники: слишком уж топорно закладывалась взрывчатка. О том, что догадки насчет партизан оказались верны, говорило и поведение немцев – они вдруг стали какими-то нервными, пугливыми, усилили охрану работающих пленных, старались не отходить далеко от железнодорожного полотна. Оставалось немного – придумать способ, как связаться с этими партизанами. Но каким образом это сделать, ни Болдырев, ни гораздый на выдумки Бузько не представляли. Помог случай.

Однажды во время ремонта поврежденного участка дороги из лесу вышла девочка лет двенадцати. Она была одета просто, если не сказать бедно, к тому же босая. Но лицо у нее было чисто вымыто, а на голове повязан белый платочек. В одной руке девочка держала лукошко, а второй крепко сжимала ручонку белобрысого мальчишки. По-видимому, младшего братишки.

Дети появились неожиданно. Даже трое стоявших неподалеку немцев-охранников опешили на какое-то время. Пленные тоже прекратили работу и молча смотрели на детей. Неожиданно один из пожилых немцев расплылся в благодушной улыбке и призывно помахал девочке и ее братику рукой.

– Русиш киндер, – позвал он, роясь в кармане брюк, – ком цу мир, медхен…

Девочка от его голоса вздрогнула и то ли удивленно, то ли испуганно пискнула:

– Ой, мамоньки, та це ж нимцы… Ратуйте, людоньки!

Она выронила лукошко, из которого на траву посыпались крепкие подосиновики и боровики, развернулась и побежала к лесу, таща за собой мальчонку. У того заплетались ноги от быстрого бега.

– Медхен, – закричал пожилой охранник. – Киндер! Ихь хабе кайн махе дизер шлехт! Ихь хабе шоколяде…[1]

Он хотел сказать что-то еще, но не успел. Второй охранник, молодой парень с толстыми розовыми щеками, покрытыми рыжеватым пушком, скинул с плеча винтовку, клацнул затвором и стал неторопливо прицеливаться.

– Ганс! Найн!!! – закричал пожилой немец, заметив действия своего напарника. – Дас ист нихт руссишь зольдатен! Дас ист кляйне киндер, Ганс![2]

Но было поздно. Выстрел гулко разорвал воздух. Девочка, которая не могла быстро бежать из-за своего братишки, внезапно споткнулась, но не упала. Она медленно развернулась, продолжая удерживать мальчишку за руку. На детском личике не было ни страха, ни боли, а только удивление. Мальчик тоже не плакал. С немым ожиданием переводил взгляд с неожиданно остановившейся сестры на стоявших на насыпи немцев и замерших пленных.

Охранник, видя, что цели теперь неподвижны, как мишени в тире, неторопливо передернул затвор и выстрелил еще раз. Девочка упала, а мальчик, повернувшись в сторону выстрела, что-то прокричал. Немец громко засмеялся и выстрелил в третий раз, почти не целясь.

– Вас махст ду, Ганс? – с трагическими нотами и неподдельной болью в голосе прошептал пожилой охранник. – Дас ист кляйне киндер!..[3]