– Двое их было, – добавил Издревой. – И не сказать, что в головах по полтора килограмма мозгов…
И все же Глеб полюбопытствовал. Ничего особенного он в караулке не нашел. Каменные стены, жесткие нары, застеленные отнюдь не бархатом, календари с «произведениями» в стиле ню (шестой размер, тонкий вкус у тюремщиков), грязно, неуютно, накурено. Горела тусклая лампочка – где-то в недрах подземелья трудился дизель-генератор. В мерклом свете проступало настенное бронзовое распятие. Богоугодным делом занимаются?
– Это еще не так возмутительно, – утробно бормотала в затылок Маша. – Я читала в Интернете, что у мексиканских наркодеятелей имеется свой собственный «наркотический» святой – некий Иисус Мальверде. А еще святая – донья Санта Муэрте. Им храмы в Мексике возводят, всей братвой грехи замаливать приезжают…
Два трупа с перерезанными горлами добавляли мрачных оттенков. Оба стриженные под ноль, у одного – усы, переходящие в козлиную бородку, в мешковатых штанах защитного цвета, в жилетке и добротных бутсах, другой в засаленной тенниске с изображением какого-то развязного дракона. На столе стояла рация, по счастью, выключенная. Глеб нахмурился, рисковое дело – а вдруг начальству на «материке» приспичит связаться с тюремной бригадой? А ведь не может не приспичить!
– Ты прав, командир, – вздохнула Мария, проследив за его взглядом. – Головой нужно думать, а не храбростью. Одного из этих «богомольцев» надо оставить в живых и всучить ему рацию.
Двор проверили, вынесли диагноз: чисто. Спецназовцы сконцентрировались у входа, готовясь к зачистке здания. Глеб уже пошел, уже обнажил свой бывалый «катран», как вдруг Любаша, прилипшая к крыльцу, сделала знак, и все отпрянули, услышав шаги за дверью. Кто-то собирался выйти на улицу! Заскрипела дверь – и жилистый малый, украшенный окладистой бородой, с «калашниковым» на плече, вывалился на крыльцо. Слепящий свет, немое изумление – и донышком ладошки под затылок Любаша перевела партию в эндшпиль. Очередной «sicarios» исторг что-то непереводимое, сложился пополам и загремел вниз. Бойцы склонились над упавшим – за исключением Оболенского, который подлетел к двери и взвел курок бесшумного пистолета.
– Он что-то бормочет? – спросил Равиуллин.
– А хрен его знает, – пожала плечами Любаша. – Речь невнятная, кругозор ограничен, – и встала на колено, чтобы добить неприятеля.
– Отставить, Ворошенко, – опомнился Глеб. – Не сочтите меня за гуманиста, товарищи офицеры, но этот тип нам нужен живым. Издревой, Равиуллин, доставить товарища в караулку и не спускать с него глаз. Полиглотов в группе не держим, я так понимаю?
– О, да, – хихикнула Любаша со своим «железно» заученным «диос мио». – А еще я китайский, помню, пыталась освоить – ведь кто-то должен допрашивать пленных китайцев…
– Какие вы темные, – покачал головой Дымов, знающий по-испански пару сотен слов. – Хорошо, проводить товарища в караулку, не бить и постараться, чтобы этот экземпляр не дотянулся до рации. Позднее разберемся. Черкасов, остаешься здесь. Остальные – внутрь…
В каталажке сеньора Баррозо царили смешанные запахи, но превалировали ароматы гнили и плесени. Коридор освещался скудно – насыщенный сквозняками, с отсыревшей штукатуркой на стенах, он плавно извивался и в итоге привел к заброшенным помещениям первого этажа и упавшей лестнице. Похоже, в прошлом здесь протекали бурные сражения, и их последствия не разгребли и по сей день. Тюрьма расположилась в подвалах – промозглый каменный мешок, винтовая лестница, засохшие пятна крови на ступенях. Спускались осторожно, прижавшись к стенам, изготовив ПСС – самозарядные специальные пистолеты «Вул» для бесшумной и беспламенной стрельбы. Любаша буркнула, что обучали ее, собственно, не этому, но под ястребиным взглядом командира тут же замолчала. Сделали несколько витков, прежде чем образовался проем на первый подземный уровень. «Некогда нам тут канителиться, – подумал Глеб, – не за этим мы здесь». Он ускорился, замер у края, почесывая ухо стволом. Сквозь кирпичную кладку в потеках «кетчупа» просматривался фрагмент зарешеченной камеры, в которой что-то ерзало и кряхтело. Направо еще один проем – продолжение винтовой лестницы. Глеб покосился через плечо и увидел Олежку Оболенского с закушенной губой, прижавшегося к косяку напротив. Он волновался, кадык подрагивал, густые брови взмокли от пота. Женщины держались в арьергарде, помалкивали (что, видимо, стоило немалых усилий).
– Бери Любашу – и туда, – шепнул Глеб, – а мы с Маней – ниже.
Оболенский кивнул, Любаша встрепенулась – и оба на носках просочились в проем. Глеб неодобрительно проводил их глазами. Похоже, у этой парочки (нашли друг друга двое белобрысых) в свободное от службы время что-то было, что, собственно, не возбранялось, хотя и не являлось предметом гордости и подражания. Слишком уж недвусмысленно они порой переглядывались. Глеб исподлобья покосился на Машу Курганову, а Маша – на Глеба. Спокойная, подверженная меланхолии, в меру циничная, нужно сильно постараться, чтобы вывести ее из себя. Не сказать, что красавица, но многим нравилась – и с обаянием все в порядке. Двадцать девять лет, разведена, маленький сын обретается где-то в Тамбове на попечении родителей, а сама занимается черт знает чем, вместо того чтобы с сыном сидеть. В прошлом году перевелась с 431-го морского разведывательного поста, дислоцированного в Туапсе, – конфликт с командиром разведроты полка морской пехоты, нашла коса на камень (похоже, со взаимностью не срослось). В отряде ПДСС прижилась, стала своей, амуры не водила, снимала комнату на улице Ленина в Севастополе. Впрочем, в ту пору Глеб над ней не начальствовал, служил в параллельном подразделении водолазов-разведчиков и не вылезал из утомительных зарубежных командировок. А потом наблюдал за ней – и в деле, и после дела, и на «корпоративных» банкетах – подмечал, как настороженно относится Мария к мужскому полу (на молоке обожглась – теперь на воду дует), как отвергает ухаживания бравых водолазов, временами косит в его сторону, молчит и задирает нос. Ох, не до амуров ему сейчас… Или нет?
Едва ступили на лестницу, за спиной раздался сдавленный хрип, и из-за угла высунулся Олежка, поясняя с виноватой улыбкой:
– «Двухсотый» у нас, Глеб, все штатно, продолжайте движение…
Они спускались под землю, замирали перед поворотами. Машины глаза азартно поблескивали, она уже обгоняла его, забирала инициативу. Наблюдения за «объектом» показывали: рука у Маши нетяжелая, быка не завалит, но тренировки по вьетводао даром не прошли – в ближнем бою эта девушка была непредсказуема. Коридор едва освещался. Заплесневелые кирпичные стены, выпавшая кладка, глубокие камеры-ниши, в которых отсутствовало освещение, но что-то там посапывало и вздыхало. Кто-то был за поворотом – опасный и вооруженный. Глеб чувствовал, как ему передается энергия девушки – вибрация пошла из желудка. «Так и до сексуального возбуждения недалеко», – опасливо подумал Глеб. О чем это он подумал?.. Узкий проем – настолько узкий, что вдвоем в нем делать нечего, и они застыли по краям. Он подавал ей знаки, что двоих этот «Боливар» не унесет – пусть не лезет поперек батьки. Она и не смотрела на него, думала о своем. А потом глянула, да так понятно – мол, если я на тебя не смотрю, то это не значит, что я тебя не вижу…
Он шмыгнул внутрь… В старом продавленном кресле устроился очередной наймит сеньора Баррозо – кривоногий, в сапожках с нелепыми отворотами, в соломенной шляпе с провисшими полями. На коленях у боевика лежало помповое ружье системы «Ремингтон». Наемник открыл глаза, почувствовав что-то непривычное, выкатил их, когда из темноты метнулось что-то черное, в облегающей резине, и вскинул помповик. Дымов ударил сидящего обеими пятками – и оседал его, когда тот перевернулся вместе с креслом. Грудь сдавило, бедняга посинел, издал протяжный «паровозный гудок». Щетина на горле так кусалась, что было ощущение, будто Глеб вцепился в ежа. Он отпустил страдальца и всадил кулак в его переносицу. Мексиканец дернулся и потерял сознание.
