— О! Я понимаю его игру. Он хочет меня уничтожить, вот и все. Он напишет для нее одну песню, вторую… Ты не знаешь публику. Достаточно, чтобы проскочила одна песня, как пройдут и все остальные. Она станет звездой. Ей двадцать три года. Рожа торговки, но она умеет себя подать. А я стану знаменитой старушкой. Обо мне будут вспоминать на официальных церемониях. Повесят крест. И все кончится. И ты тоже кончишься. Разве что согласишься аккомпанировать этой шлюхе.
Лепра привык к сменам ее настроения.
— Подожди, милая. Я тебе не враг. Ты что, правда думаешь, что я мог бы тебя бросить?
Она рассмеялась, но смех этот внезапно превратился в хриплый стон.
— Ты мужчина, — сказала она.
Он раздраженно пожал плечами:
— Я тоже начну писать песни. Подумаешь, какое дело!
— Дурачок! Для этого надо быть человеком из народа. А ты посмотри на себя! — Она схватила его за запястье и потащила к зеркалу. — Ты создан, чтобы играть, и это не так уж мало, между прочим! Только такое чудовище, как мой муж, может изобретать всю эту чушь про осень и про любовь, да так, чтобы сердце сжималось. Ты ведь не такой… Но тебя ждет успех. Даю слово.
— В ожидании оного буду аккомпанировать тебе.
Он тут же пожалел о сказанном. Ева медленно закурила сигарету. Выдохнула дым далеко перед собой, как мальчишка. Рассердится?
— Вот видишь, — сказала она, — ты тоже бываешь злым.
— Я зол, потому что беден, — проворчал он упрямо.
— И конечно же, выбраться из нищеты ты хочешь сам. Лучше умереть, чем быть обязанным. — Она заговорила другим тоном, положив ему руку на плечо: — Послушай меня хоть разок. Я знаю тебя, словно ты творение моих рук. У тебя есть талант, ты честолюбив, и это вполне естественно. Ты видишь, что мой муж заработал себе состояние своими песнями. Вот и ты теперь жаждешь сочинять. Так вот, не надо. Все, что ты пишешь, никуда не годится, потому что в этом нет тебя, Лепра. Видишь, я говорю откровенно. Твои песни напоминают то Франсиса Лопеса, то Ван Париса, то Скотто. А исполнитель ты замечательный. Да, я знаю, концерты дорого обходятся. Но подожди, предоставь дело мне. Я устрою тебе Ламуре или Колонн. У меня еще есть связи.
Это была уже другая, многоопытная Ева, она говорила холодно, решительно. Он терпеть не мог эти материнские интонации и вообще ее манеру распоряжаться его жизнью. Плевать ему на концерты. Несколько вызовов, хвалебные заметки, пустые комплименты… У него есть будущее… Потрясающий темперамент… и в итоге — забвение. А песни у всех на устах. Ты чувствуешь, как они живут рядом с тобой, они обрушиваются из динамиков на толпы зрителей, их насвистывают на улицах, в метро, на скамейках в парке… Вот проходит, напевая, женщина, мычит мелодию лифтер с жевательной резинкой во рту. И все эти незнакомые люди вдруг становятся твоими друзьями! Они убаюкивают себя нотами, которые ты, продвигаясь наугад, сумел собрать воедино, потому что свет был так мягок в тот вечер или ты мечтал о чем-то… сам уже не знаешь о чем…
— Ты слушаешь меня? — спросила Ева.
— Да… я тебя слушаю.
— Я хочу, чтобы ты стал большим артистом.
— Пошли. А то опоздаем.
Он вышел первым, предварительно выглянув в коридор.
— Боишься, что тебя увидят? — заметила Ева.
Он не ответил. Он снова замкнулся в своем смущении и вечной подозрительности. Его поставили на место. И снова он стал лишь тенью звезды. Они прошли по гостиничному холлу. Их сразу же узнавали. Все головы повернулись к Еве. Она привыкла к подобным знакам внимания. А он — нет. Он желал их и презирал одновременно. Он тысячу раз давал себе клятву, что обязательно добьется поклонения, чтобы потом отказаться от него. Он жаждал одиночества, которое приковывало бы к себе взгляды.
Над пляжем бульвар протянул цепочку огней. Невидимое море мягко вздыхало на песке.
— Твой муж там будет? — спросил Лепра.
— Прямо! Его давно уже не волнует мой успех. А что?
— Я не особенно хочу его видеть.
Они не спеша направились к казино. В голове Лепра проносились обрывки мелодии. Он тут же с раздражением отбрасывал их. Слишком уж мудрено! Как с первого раза найти эти невесомые, изящные напевы, которые Фожер изобретал с потрясающей легкостью! Стоило только этому вульгарному краснолицему толстяку сесть за рояль — «Слушайте, дети мои!» — как тут же под его пальцами рождался очаровательный рефрен, который навсегда врезался в память. Достаточно было сказать: «Фожер, давай что-нибудь веселенькое…» — или: «Фожер, что-нибудь грустное», — как он, не задумываясь, выдавал музыку, как сосна смолу. «А я, — сказал себе Лепра, — жалкий умник. Ум — мое проклятие!»
Они поднялись в казино. Люди поспешно расступались, давая им пройти, и улыбались, улыбались… Это была целая аллея улыбок, ведущая до самого зала. Время от времени к Еве бросалась какая-нибудь девушка с блокнотом в руке:
— Если можно, автограф…
Ева расписывалась. Девушка отходила в полном восторге. Лепра от неловкости засовывал руки в карманы и изображал полнейшее равнодушие. Ева переставала быть женщиной, которую он любил. Она становилась Евой Фожер. Они оба принадлежали Фожеру. И аплодисменты предназначались Фожеру, а их любовь была лишь тщетной попыткой взять реванш. Лепра сел за рояль. Вместо него мог бы сыграть любой дебютант. И может быть, даже любая другая певица смогла бы заменить Еву. Толпа пришла сюда на свидание с собой, Ева была всего лишь голосом. Он — всего лишь звуком. Только Ева любила отдаваться публике и растворяться в ней. Он же ненавидел, когда о нем забывали.
Свет прожектора превратил его любовницу в голубую статую. Она пела о страдании влюбленных, об их объятиях и разлуке, о вечной схватке между мужчиной и женщиной, о душераздирающей тоске будней. Песни сменяли одна другую в звенящей тишине, от которой становилось дурно. Лепра задержался на последнем аккорде, чтобы довести напряжение до наивысшей точки. Шквал аплодисментов обрушился на сцену, загнав Еву за рояль, на который она оперлась в изнеможении. Она бросила на Лепра благодарный взгляд. Боже, как она была счастлива! Каждый вечер она была счастлива — благодаря Фожеру. Всякий раз после концерта ей приходилось убегать тайком через служебный вход, чтобы скрыться от фанатов. И эти предосторожности также доставляли ей удовольствие, от которого еще долго светилось ее лицо. И как только она могла сказать, что убьет его! Нет, она его не убьет. Выхода нет.
Когда занавес опустился, Ева поцеловала Лепра.
— Спасибо, Жан. Ты был сногсшибателен.
— Как всегда.
— Что с тобой? Ты недоволен? По-моему, публика в Ла-Боль отменная.
Она уже не принадлежала ему, отдавшись полностью своему триумфу, и Лепра ощутил боль и горечь: он ревновал ее к этому счастью, которое исходило не от него. Эта мука никогда не кончится. В отелях, поездах — везде и повсюду она сможет повстречать мужчин и женщин, которые напомнят ей эти драгоценные минуты прошлого. И она будет смеяться вместе с ними. А он — стоять рядом, как иностранец, которому забыли перевести, о чем идет речь.
— Пригласи меня поужинать, — предложила Ева. — Куда хочешь. Лучше бы в бистро. И не строй из себя оскорбленную невинность.
Он повел Еву в тихий ресторанчик неподалеку от казино и тут же пожалел об этом: в саду сидел Фожер в компании Брунштейна и его жены.
— Пошли отсюда, — прошипел Лепра.
— Ну уж нет, — сказала Ева и подошла к их столику.
Фожер обернулся.
— А, вот и вы! Ну как?
Лицо Фожера налилось кровью, он с шумом втягивал воздух. Он раздражал Лепра своей грузностью, потливостью, вызывающим жизнелюбием и проницательным взглядом то ли полицейского, то ли судьи. Он был так уверен в своей власти, что вел себя уж совсем беспардонно. Со всеми был на «ты», женщин называл «малышками», хохотал по всякому поводу и икал: «Умо-о-ра!» Но никуда не денешься — именно он написал «Наш дом», «Мой островок», «Ты без меня» и еще сотни две шлягеров, которые обошли весь мир. Он и слова для этих песен находил сам — точные, простые. Фожер был жаден до денег, жесток, деспотичен, вспыльчив, кичился своим невежеством, но он же написал «Вот и ноябрь»… Он завораживал Лепра.
