Савелий Игнатьевич молча спрятал кобуру под одежду. Откуда-то ещё донёсся тревожный звон колоколов.
— Давайте рассуждать логически, — говорил на ходу Мякишев. — Если это фантом, тогда всё происходит не по-настоящему… А если нет, тогда почему в городе так мало людей… Где, например, французы?
— Но пожар-то настоящий? — спросил Савелий Игнатьевич.
— Пожар… судя по всему, да, — пробормотал Мякишев и тут же воскликнул: — Проклятье, а я об этом не подумал! Мы с вами можем сгореть. Но что же нас всё-таки ждёт дальше…
Поручик не договорил. Из переулка, словно ниоткуда, появились несколько мужчин в странной одежде. Они были одеты по-старинному и напоминали конферансье в цирке — на каждом были высокие сапоги, жёлтые штаны и синяя куртка.
А у одного из них на плечах к тому же покачивались золотые эполеты. В руках у синих были длинные ружья со штыками, которые показались Савелию Игнатьевичу бутафорскими.
— Глядите-ка, Мякишев, — указывал пальцем рабочий, — похоже, тут какое-то представление.
Поручик обернулся и встревоженно сказал:
— Мне кажется, это не совсем представление. Савелий Игнатьевич, достаньте-ка ваш маузер…
— Вы с ума сошли, Мякишев? — Рабочий покачал головой. — Кто будет воевать в таком виде?
— Сегодня — никто… — отозвался поручик.
Синие уже заметили их. Человек в эполетах резко остановился и, вскинув руку, сказал:
— Вандё… фетгяф[6].
Савелий Игнатьевич заволновался. Чужаки разговаривали на какой-то тарабарщине.
Человек в эполетах выступил вперёд. Проигнорировав рабочего и оглядев погоны Мякишева, он, вращая глазами, с недоумением спросил на странном языке:
— Кетву бонсан, дкельармэ?[7]
Поручик, вытянувшись, отчеканил в ответ:
— Мэрюс! Колон досансуасантруа дёгуниб[8].
Незнакомец удовлетворённо кивнул, словно ждал такого ответа, и требовательно вытянул руку.
— Бон, — сказал он поручику. — Диси вузэт каптиф. Вотрэпэиси виф… Сивлетубонёр[9].
— Пердесёмаскарад, лёфранс этанантант бьянкомну[10]… — недовольно начал Мякишев.
Но человек в эполетах покачал головой, решительно ударил себя в грудь, на которой сверкала медная бляха, и резко перебил его:
— Нузавон даменэ каптифс деванлекомт дедюронель[11].
— Киавудоне сёдруа эсетордр?[12] — отрывисто поинтересовался у чужаков Мякишев, нащупывая на боку ножны.
— Лёмарешаль дюк детревиз![13] — выпрямившись, гаркнул в ответ солдат.
Ряженые солдаты угрожающе вскинули ружья.
— Кто это такие? Что за язык? О чём они говорят? — с тревогой оглядывая странных незнакомцев, спросил Савелий Игнатьевич.
Поручик ещё спросил о чём-то и, поморщившись, отдал саблю. Вернувшись к рабочему, Мякишев растерянно сказал:
— Язык — французский. Не могу поверить… Эти ненормальные люди… утверждают, что принадлежат к четвёртому корпусу армии его величества императора. Их старший, по имени Шарль-Франсуа, заявляет, что мы с вами арестованы. Он не причинит нам вреда, но у него приказ — доставить нас к своему командующему…
Мякишев криво усмехнулся и уточнил:
— К королю Неаполитанскому.
Савелий Игнатьевич растерялся от неожиданности.
— Чушь какая-то… К какому королю? Какого ещё императора? Бывшего самодержца Романова, что ли? Смещённого год назад? Или брата его… как его звать-то… Константина?
— Ни того, ни другого.
Мякишев ещё раз оглянулся на людей в странной одежде. Потом наклонился к рабочему и прошептал на ухо:
— Похоже, я был прав. Мы каким-то образом перенеслись в настоящий восемьсот двенадцатый год. Речь о Наполеоне Бонапарте Первом, императоре Франции.
— Глупость какая-то. Невозможно! — Савелий Игнатьевич решительно замотал головой. — Наполеон… Да он же умер давно! Мы это в школе учили. В тринадцатом году это на любой открытке было написано… Умер Наполеон, и всё его войско — тоже.
— Значит, не умерли, — убеждённо возразил Мякишев. — Получается, что здесь, где мы с вами находимся, Наполеон жив, и по-прежнему правитель Франции, Египта и половины Европы. К настоящему времени, напомню, захвативший Гродно, Смоленск и Москву и стоящий здесь со стотысячной французской армией.
— А Кутузов что же? — растерялся Савелий Игнатьевич.
— Кутузов…
Поручик задумался и ответил не сразу.
— Если я всё правильно понимаю и это не фантом, фельдмаршал с графом Ростопчиным сейчас втайне от Александра I отступают по Казанскому тракту. Туда же уходят обозы со всем, что удалось вывезти из города. Ну а Москве… Москве суждено сгореть, превратиться в головешки. После чего армия «двунадесяти языков», оставшись без еды и зимних квартир, будет наголову разбита под Березином… А величие Франции навсегда обратится в прах, и миром станет править Англия… Всё решено; письмо Ливена уже идёт к Гарденбергу. Смотрите… Да глядите же!
Взяв рабочего за плечо, поручик развернул его. Резко дёрнулись солдаты. Печные трубы выделялись над низкими домами изломанной чёрной линией, а за ними разгоралось багровое пламя.
Опять налетел ветер, и Савелий Игнатьевич уловил в воздухе запах гари.
— Смотрите! Вы видите? — крикнул поручик. — Город уже пылает с трёх сторон! Ещё чуть-чуть — и мы с вами здесь тоже заживо поджаримся.
— Тогда надо что-то делать… тушить, — Савелий Игнатьевич озирался по сторонам.
— Тушить? Да вы в своём уме? — Мякишев выразительно на него посмотрел. — Тут и сто пожарных расчётов не справятся. К тому же из города по приказу Ростопчина вывезли все пожарные трубы… — Он помотал головой. — Нет, это уже дело решённое. Москва сгорит и станет пирровым триумфом для французов.
Рабочий с тоской оглядел красивые здания вдоль улицы. Вспомнил ряды книг в библиотеке и с тяжёлым сердцем кивнул.
— Ладно, вы правы. Но тогда мы должны пробиваться к своим.
— Боюсь, не получится. — Мякишев покачал головой. — Если здесь всё такое же, как было в настоящем восемьсот двенадцатом году, то ближайший отсюда русский корпус — казаки Милорадовича. Но с ними сейчас сражается кавалерия Мюрата. Мы с вами отрезаны, Савелий Игнатьевич… отрезаны надёжно.
Тем временем солдат в канареечных штанах выступил вперёд и, положив руку на саблю, раздражённо буркнул:
— Лётам эпё, нотр буф этанто. Свивэ нуту, синон жвэ ву бранлэ убюшэ![14]
— Что он сказал? — встревожился Савелий Игнатьевич.
— Сказал, что, если мы сейчас же не пойдём вслед за ним, нам будет очень плохо, — ответил поручик сквозь сжатые зубы.
Савелий Игнатьевич попятился.
— Куда? В плен? К захватчикам? И вы, офицер, так спокойно говорите об этом?
— А вы? — вскинулся Мякишев. — Разве это не ваша партия выступала против войны?
— Лично я на собрании был за затягивание переговоров, — угрюмо ответил Савелий Игнатьевич. — И за агитацию в немецких войсках.
— Интересная позиция!
— Не хуже вашей, — парировал рабочий. — Признать, что фронт давно сдох. Или упорно делать вид, что это не так, укладывая новых Тимох в галицкую глину под песни союзников о дружбе, за английские и французские интересы…
Мякишев махнул рукой и устало потёр глаза.
— Простите. Наверное, я слишком устал. Сдача Эрзерума[15] плохо на меня подействовала. Идти в плен мне нравится не больше вашего. Но вы же сами не хотели стрелять в людей в чужой форме… а теперь уже поздно.
Савелий Игнатьевич с опаской взглянул на ружья в руках «синих». Молодые солдаты, совсем мальчишки, только лица уж очень серьёзные.
