— Извините меня. Я не часто вижу такие вещи в обыденной жизни. — И протянул ей руку. — Питер О’Мэлли. Мы ведь два иностранца, застигнутые непогодой в Риме, так что, если вы не возражаете, я представлюсь вам. Я весь день слонялся по городу, не зная, чем заняться. Откровенно говоря, мне приятно слышать родную речь.

— Я думала в точности о том же! — Она ответила на крепкое мужское пожатие. — Моника Сойер.

— Тогда покончим с формальностями. — Он бросил взгляд на пожилого мужчину за стойкой. — Вы хотели выпить, Моника?

— Да, черт возьми! — ответила она автоматически и вновь почувствовала прилив крови к щекам.

— Тогда вы получите вашу выпивку, черт возьми. Только прошу вас, не пейте шардонне. Вино из французского винограда и совсем не плохое, но в Риме надо…

Монике захотелось рассмеяться. Она одна в странном, чужом городе, и довольно симпатичный священник пытается флиртовать с ней.

— Порекомендуйте мне что-нибудь, Питер, — твердо попросила она.

— Если вы хотите белого вина, будет преступлением уехать отсюда, не попробовав «Греко ди туфо».

Человек за стойкой поднял густые седые брови. Кажется, он одобрял выбор священника.

— Что это такое?

— Оно сделано из самого старого винограда в Италии. Древние греки привозили его из Фессалии задолго до Рождества Христова. Если не ошибаюсь, сейчас к востоку от Неаполя находится около сотни виноградников, где производят это вино. Когда вы пьете «Греко», то ощущаете то же, что и Вергилий, когда писал «Энеиду». Если поедете в Помпеи, что вам непременно надо сделать, то увидите надписи на фресках, которым уже две тысячи лет. Там написано что-то в этом роде: «Ты действительно холоден, Битис, и превратился в лед, если даже греческое вино не может согреть тебя».

Моника раздумывала над этими словами, наблюдая за барменом. Тот сам налил бокал белого вина, в сторону которого священник лишь указал своим длинным пальцем.

— Кто такой этот Битис?

Ирландец пожал плечами:

— Любовник. Кто же еще? Он пренебрег своими обязанностями, несмотря на выпитое вино. А может быть, и благодаря ему. Помните «Макбета»? «Вино вызывает раскраску носа, сон и мочу. Похоть, сударь, оно вызывает и отзывает. Вызывает желание, но устраняет исполнение. Поэтому сильный хмель, можно сказать, двуличничает с похотью: он ее создаст и уничтожит; распалит и потушит; раззадорит и обескуражит; придаст ей стойкости да и отнимет стойкость; в конце концов своим двуличием он ее усыпляет и, назвав ее обманщицей, укладывает спать и покидает».[3]

Внезапно он бросил мутный взгляд сожаления в сторону дверей.

— Видите ли, я потратил лучшие юношеские годы в театре аббатства. Зато теперь у меня на любой случай готова цитата.

Он вдруг приблизился к Монике и прошептал ей на ухо:

— Гамлет и предзнаменования зловещих перемен. «В высоком Риме, городе побед, в дни перед тем, как пал могучий Юлий, покинув гробы, в саванах, вдоль улиц визжали и гнусили мертвецы».[4]

Играл он довольно любительски. Моника не смогла удержаться от смеха. Вино — чистое, сухое и совсем непохожее на то, что она когда-либо пробовала, — помогало ей.

— Вы начитанный человек.

— Да не очень. Я обыкновенный священник, который когда-то располагал свободным временем, — ответил он. — Простой парень. Спросите благочестивых сестер в Орвието. Бог знает, когда мы опять свидимся. Откровенно говоря, меня очень волнует пребывание в большом мире. Весь день я провел на вокзале, пытаясь сесть в поезд. А потом пошел обивать пороги дешевых гостиниц. После чего, — он поднял свой бокал, — во мне возобладал ирландец.

Моника Сойер с удивлением обнаружила, что уже допила вино. Доза в любом случае была мизерной. «Греко» оказалось отличным напитком: терпким, необычным, непредсказуемым. Она хотела еще. И плюс ко всему проголодалась.

— Что это? — спросила она, показывая на шарообразный сосуд в руках священника, на дне которого все еще плескался красный напиток. Он осторожно потягивал его во время разговора, как будто не мог заказать себе другую выпивку. — Почему он такой огромный?

Питер на мгновение закрыл глаза, и на его лице появилось выражение блаженства.

— «Амароне». Небольшое удовольствие, которое я позволяю себе, приезжая в Рим. Мы пьем этот напиток дома…

Он сморщил нос и умолк.

— А из чего вы пьете?

Священник встряхнул красную жидкость на дне и поднес сосуд к ее лицу. Моника приняла его, случайно коснувшись теплых пальцев священника, сунула в странный сосуд нос и была поражена великолепным насыщенным запахом, ударившим в голову. Он напомнил ей ощущение от цветистой прозы, которую Моника читала в журнале «Декантер»: внезапное дуновение теплого пахучего летнего ветерка, идущего со Средиземного моря, проносящегося над зарослями сухого дикого чабреца. Или что-то в этом роде.

— Отличное заведение. — Питер бросил взгляд на бармена. — Здесь находится большая коллекция бокалов, соответствующих категории вин. «Амароне» присутствует в данном пантеоне и стоит девять евро.

— Хорошо. — Моника бросила на стойку сотенную купюру. — Сможете сказать по-итальянски: «Наливай, приятель, богатые платят»? Да и поесть тоже надо. Я проголодалась, Питер. А вы разве нет?

Он колебался, но совсем недолго.

Вынул маленький, почти женский, кошелек и мрачно уставился на его содержимое.

— Я все же ирландец и чувствую себя неудобно, когда за меня платит женщина.

Она положила руку на мягкое черное плечо.

— Считайте это платой за обучение.

— Договорились, — согласился священник и отбарабанил бармену какой-то заказ.

Прибыло «Амароне», сопровождаемое короткой лекцией о том, как сушится виноград перед сбраживанием. Потом последовала бутылка «Примитиво ди мандуриа», которое, как показалось Монике, было красным эквивалентом «Греко». Древний виноград сохранялся также в Пуглии, в южной части Италии. А еда — тонкие, как бумага, ломтики горного кабана, ассорти из салями, острые мягкие колбасы, длинные узкие полоски зрелого, ароматного пармезана и салат из моцареллы с маленькими красными помидорами, сладкими, как вишня.

Они ели и пили, а за окном под непрекращающийся снегопад день превратился в вечер.

Моника не знала, сколько времени провела в баре. Ей было плевать. Она одна в Риме. Не знает ни слова по-итальянски. Ей очень хорошо в компании Питера О’Мэлли. Такого очаровательного человека она давно не встречала. Он внимательно слушал Монику и, отвечая, касался затронутой ею темы. Священник мог говорить о чем угодно. Об архитектуре. Литературе. Политике. О радостях стола. Вот только о религии как-то помалкивал. Может быть, она надоела ему в Орвието. Не исключено также, что он вдруг почувствовал себя свободным в этом странном мире покрытых снегом непроходимых улиц.

Моника Сойер разговаривала и смеялась, чувствуя, что все больше пьянеет. Она привыкла к вниманию мужчин: высоких, с ухоженными длинными каштановыми волосами и умными живыми лицами — такие притягивают к себе взгляды людей. Дома, во время отсутствия Харви, она время от времени позволяла себе всякие вольности. Наконец она взяла священника за руку, посмотрела на часы, а потом и на самого Питера с выражением лица, которое, по ее мнению, не выражало предложения. Это было бы неправильно, неприлично. Моника не ощущала и не планировала ничего подобного, просто нуждалась в компании. В данный момент этот человек подходил ей больше других.

— Питер, — проговорила она чуть слышно, — мне надо идти. Поймите меня правильно. Я не привыкла снимать мужчин в барах. А уж тем более священников. Но мы арендуем квартиру неподалеку отсюда. Сняли ее на две недели. Она пуста, как могила. Мне там очень одиноко. У них даже нет кабельного канала, и я ни черта не понимаю, о чем идет речь в этих итальянских передачах. Если хотите переночевать у меня, можете воспользоваться диваном или лечь на полу. Выбирайте сами.