— Сила — в дружбе, — говорил Лаптев Артёму.

Шатунов говорил мне:

— И слушай слова, подбирай — не сойдутся ли в стих?

— А как я узнаю, что сошлись?

— Узнаешь!

— А ежели сложатся, да не в тот стих?

— Не в тот?

Осип подозрительно оглянул меня, подумал и сказал:

— Иного — не может быть! На счастье для всех — стих один, другого нет!

— Да я-то как узнаю, что это он?

Опустив глаза, он таинственно шепнул:

— Увидишь! Это — все увидят, сразу!

Ванок вертелся на стуле и, обегая разгоревшимися глазами трактир, уже тесно и шумно набитый людьми, — стонал:

— Эх, и запеть бы теперь… запеть!

И вдруг, схватившись руками за сидение стула, согнулся, сжался и испуганно зашептал:

— Шш… х-хозяин!..

Цыган схватил полную бутылку водки, быстро опустил её под стол, но сейчас же снова твёрдо поставил её на место, сердито сказав:

— Здесь — трактир…

— Ну, да! — громко отозвался Артём, и все замолчали, притворяясь, будто не видят, как между столами медленно и важно катится, приближаясь к ним, круглая туша хозяина.

Первый заметил его и весело поздоровался, привстав со стула, Артём:

— Василь Семёныч — с праздником!

Остановясь в двух шагах, Семёнов молча стал присматриваться ко всем зелёным глазом, — ребята кланялись ему тоже молча.

— Стул, — сказал он негромко.

Солдат вскочил и подставил свой.

— Водку пьёте? — усаживаясь и тяжко вздохнув, спросил он.

— Чаёвничаем, — сказал Пашка, усмехаясь.

— Из бутылок…

Казалось — весь трактир замолчал и напряжённо ждёт скандала, но Осип Шатунов встал, налил водки в свою рюмку и, протягивая её хозяину, предложил мягко:

— Выпей, Василь Семёныч, с нами за наше здоровье…

Противная тяжесть легла на сердце — хозяин как будто рассчитанно медленно поднимал свою короткую, тяжёлую руку, и — нельзя было понять, вышибет он рюмку или примет?

— Можно, — сказал он наконец, сжимая пальцами ножку рюмки.

— А мы — за твоё выпьем!

Пожевав губами, глядя зелёным глазом в рюмку, хозяин повторил:

— Можно… Н-ну… здравствуйте, что ли!

И выплеснул водку в свой жабий рот. Смуглое лицо Пашки покрылось пятнами, быстро наливая рюмки неверной рукою, он заговорил звенящим голосом:

— Ты, Василий Семёнов, не сердись на меня, мы — тоже люди! Ты сам работал, знаешь…

— Ну, ну, не лиси, не надо, — тихо и угрюмо остановил его хозяин, поглядел на всех поочерёдно припоминающим взглядом, остановил глаз на моём лице и — усмехнулся, говоря: — Люди… Арестанты вы, а не люди… Пьём, давайте…

Русское благодушие, всегда не лишённое хитрости, сверкнуло тихой искрой в его глазу, и эта искра тотчас зажгла пожар во всех сердцах, — на лицах ребят явились мягкие усмешки, что-то смущённое, как бы виноватое замелькало в глазах.

Чокнулись, выпили, и Цыган снова заорал:

— Желаю я сказать правду…

— Не ори! — сморщившись и отмахиваясь от него, сказал хозяин. — Что ты — прямо в ухо? И — на кой она, твоя правда? Работа нужна…

— Погоди! Показал я тебе работу в эти три дня?

— Ты бы вот чужого ума не слушал…

— Нет, ты скажи: показал я…

— Так и надо.

— Так и будет!

Хозяин окинул всех единым взглядом, качнул головою и снова повторил:

— Так и надо. Что хорошо — я не поспорю — хорошо! Ну-ка, солдат, спроси дюжину пива…

Эта команда прозвучала победительно и ещё более увеличила добродушное настроение, а хозяин, прикрыв глаза, добавил:

— С чужими людьми — озеро водки выпил я, а со своими — давно не приходилось…

И тут окончательно размякли, растаяли жадные на ласку, обворованные жизнью человечьи сердца, — все сдвинулись плотнее, а Шатунов, вздохнув, сказал как бы за всех:

— Мы тебя обидеть нисколько не хотели, а — тяжело нам, измотались за зиму, вот и всё дело.

Я чувствовал себя лишним на этом празднике примирения, он становился всё менее приятен, — пиво быстро опьяняло людей, уже хорошо выпивших водки, они всё более восторженно смотрели собачьими глазами в медное лицо хозяина, — оно и мне казалось в этот час необычным: зелёный глаз смотрел мягко, доверчиво и грустно.

Тихо и небрежно, как человек, уверенный, что его поймут с полуслова, хозяин говорил, наматывая на пальцы серебряную цепочку часов:

— Мы — свои люди… Мы тут, почитай, все — одной земли, одной волости…

— Милый — верно! Одной земли, — умилённо взывал пьяненький Лаптев.

— К чему это собаке волчьи повадки? Такая собака — дому не сторож…

Солдат громко кричал:

— Смир-рно! Слушай…

Цыган, воровато заглядывая в умный хозяйский глаз, лаял лисьим лаем:

— Ты думаешь — я ничего не понимаю?

Становилось всё веселее — спросили ещё дюжину пива, и Осип, наваливаясь на меня, сказал тяжёлым языком:

— Хозяин… всё одно — как алхирей… алхимандрит в монастыре — хозяин!..

— Чёрт его принёс, — тихо добавил Артём. Хозяин молча, механически пил стакан за стаканом пиво и внушительно покашливал, точно собираясь что-то сказать. Меня он не замечал, лишь иногда взгляд его останавливался на моём лице, ничего не выражая и как бы не видя ничего.

Я незаметно встал и пошёл на улицу, но Артём догнал меня и, пьяненький, заплакал, говоря сквозь рыдания:

— Эх, брат… остался я теперь… остался — один!..

Несколько раз я встречал хозяина на улице; раскланивались, — солидно приподняв пухлой рукою тёплый картуз, он спрашивал:

— Живёшь?

— Живу.

— Ну, живи, — разрешал он и, критически осмотрев мою одежду, важно нёс дальше своё круглое тело.

Одна из таких встреч случилась против двери в пивную, — хозяин предложил:

— Хоть — пивка выпьем?

Сошли по четырём ступеням в маленькую комнату полуподвального этажа, хозяин пробрался в угол потемнее, плотно сел на толстоногий табурет, оглянулся, как бы считая столики, — их было пять, кроме нашего, все покрыты розово-серыми тряпочками. За стойкой, дремотно покачивая седою головой в тёмном платке, вязала чулок маленькая старушка.

Серые, каменные, несокрушимо крепкие стены были украшены квадратами картин: одна изображала охоту на волков, другая — генерала Лорис-Меликова с оторванным ухом, третья — Иерусалим, а четвёртая — гологрудых девиц, у одной на широкой груди было чётко написано печатными буквами: «Верочка Галанова, любима студентами, цена 3 коп.», у другой — выколоты глаза. Эти нелепые, ничем не связанные пятна возбуждали тоску.

Сквозь стёкла двери было видно над зелёной крышей нового дома красное вечернее небо, и высоко в нём несчётной стаей летали галки.

Посапывая, хозяин внимательно осмотрел эту скучную яму, лениво расспрашивая, сколько я зарабатываю, доволен ли местом, — чувствовалось, что говорить ему не хочется и давит его неуёмная русская тоска. Медленно высосав пиво, он поставил пустой стакан на стол и щёлкнул его пальцем по краю, — стакан опрокинулся, покатился, я удержал его.

— На что? — тихо сказал хозяин. — Пускай бы падал… разобьётся — заплатим…

Торопливо благовестили к вечерне, пугая галок, метавшихся в небе.

— Люблю я вот эдакие помещения, — заговорил Семёнов, ткнув рукою в угол. — Тихо, и мух нет. Муха — солнышко любит, тепло…

Он вдруг улыбнулся насмешливо и добродушно:

— Совка-то, дура: связалась с дьяконом! Лысый, чахлый и, конешно, — безмерный пьяница. Вдовый. Он ей — канты поёт духовные, а она, дитё, плачет… Ор-рёт на меня… а я — мне что ж? Мне — забавно…

Поперхнувшись каким-то несказанным словом, он шутливо продолжал:

— Была у меня думка — женить тебя на ней, на Софье… Поглядел бы я, как бы вы жить стали!..

Мне тоже стало смешно, и мой смех вызвал у него ответный — тихий, плачущий.

— Черти! — встряхивая плечами, подвывал он. — Эдакие черти не нашего бога… ох…

И выжимал пальцами из разноцветных глаз мелкие слезинки.

— А, — Оська-то, — знаешь? Ушёл, баран, от работы…

— Куда?

— На богомолье, что ли то… Ему — по возрасту его, по навыку — в пекаря давно пора бы, работник же он хороший, мастер, да…