Он ничуть не напоминал знаменитого Улыбающегося Эла Шепарда, пока не выходил из своего самолета вдали от дома, особенно на Мысе. Тогда Эл выглядел совершенно иначе, словно бы сбрасывал ледяную маску. Когда он выходил из самолета, в его глазах плясали огоньки. Широчайшая улыбка расплывалась по лицу. И вы уже знали, что он вот-вот начнет щелкать пальцами в нетерпении, потому что весь его вид словно говорил: чем бы таким заняться? А когда Эл садился в свой «корвет», то являл собою картину настоящего «летучего жокея» вдали от дома.
Но сейчас, в этой комнате отеля «Конакаи», на Гленна смотрел Ледяной Капитан Третьего Ранга. Капитан Эл, сын полковника, знал, как следует пускать в ход оружие армейской вежливости. Он сообщил Гленну, что сам он в этом вопросе некомпетентен, и посоветовал ему не навязывать свои представления о нравственности другим членам группы. В последующие несколько недель сформировались две позиции: Гленна и «летучих жокеев», причем обе стороны вносили в них различные поправки. Позиция «летучих жокеев» была такова: они семеро вызвались сделать эту работу, отдавали тренировкам и обучению множество часов и, кроме того, делали уйму вещей сверх жесткого расписания, например, ездили на заводы для поддержания духа рабочих, отказались от платы за полеты, от отпусков и всякого подобия семейной жизни, – и поэтому уж своим мизерным свободным временем они вправе распоряжаться по собственному усмотрению, конечно в пределах разумного.
Шепард говорил тоном хорошо осведомленного командира. Его слова звучали столь же убедительно и правильно, как и слова Гленна. Капитан Эл в совершенстве владел ораторским искусством, прибегая в дискуссиях подобного рода к небольшим литотам.
Ведь не было никаких причин питать отвращение к женскому обществу, если твои знакомства не сказываются пагубно на твоей работе и программе в целом.
Но Джон Гленн придерживался другого мнения. Он смотрел на Улыбающегося Эла с Мыса и на Ледяного Капитана Третьего Ранга – на них обоих – глазами самого Жана Кальвина. Позиция Гленна была такова: нравится нам или нет, но мы у всех на виду. Заслуживаем мы этого или нет, но люди смотрят на нас. Поэтому на нас лежит огромная ответственность. Если тебя не поймали с поличным, этого еще недостаточно. Недостаточно и просто знать, что ты не сделал ничего предосудительного. Мы должны быть как жена Цезаря. Нельзя допустить даже возможности неправильного поведения.
Именно так, ни больше ни меньше. А замечание насчет жены Цезаря врезалось всем в память. Каждый знал, что в чем-то парень был прав. Но… Можно ли в это поверить? Можно ли было поверить, что настанет день, когда кто-нибудь из пилотов, равный среди равных, посоветует своим товарищам держать руки чистыми, а рот на замке? Не хотел ли он таким образом стать выше всех, и в чем состояла его настоящая игра?
Гленн знал, что такая позиция не прибавит ему друзей. Но в карьере военного случались ключевые моменты, когда нужно было взять на себя лидерство. Именно такова была сущность настоящего лидера, и это должны были оценить если не сами пилоты, то… другие, кто об этом услышит. В конце концов, борьба за право на первый полет вовсе не соревнование по популярности в армии. Право выбора оставалось за Бобом Гилрутом и его представителями космической оперативной группы. Гленн никогда не боялся отчуждения товарищей, если знал, что он прав. Возможно, это тоже производило впечатление на начальство, и он никогда не оставался позади. Его вера в то, что он считал правильным, была частью его нужной вещи.
У Гленна был очень сильный союзник – Скотт Карпентер. Карпентер всегда прислушивался к его мнению и поддерживал его в спорах. Уолли Ширра и Гордон Купер были на стороне Шепарда. Они полагали, что на работе офицер должен быть образцом правильного поведения но личная жизнь пусть остается личной жизнью. Гленн все больше и больше раздражал Ширру. Что, черт побери, он о себе возомнил? Спустя некоторое время они почти перестали разговаривать, разве что когда того требовала работа.
Гриссом и Слейтон в данном вопросе поддерживали Гленна Они не могли не признать, что его рассуждения были здравыми. Но это вовсе не означало, что они идеализировали Гленна хоть чуточку сильнее, нежели Ширра или Шепард. В группе произошел раскол. Пятеро парней против набожного светловолосого пилота и его приспешника Карпентера. Некоторым из них, казалось, доставляло удовольствие не делать различий между Гленном и Карпентером. Да и что вообще надо этому Карпентеру! Им не давало покоя то, что у Скотта и его жены Рене на полу в гостиной лежали цветастые подушки, и они садились на них, когда Скотт играл на гитаре, а Рене пела. То, что она обладала хорошим голосом, не имело значения. В этом было что-то битническое. Более того, Карпентер дружил с докторами. Как и Гленн. Они даже сотрудничали с представителями научных журналов.
Гленн и Карпентер стали добровольными подопытными кроликами для двух только что появившихся здесь психиатров – Шелдона Корчина из Калифорнийского университета и Джорджа Раффа, который проводил психологическое тестирование в Райт-Паттерсоне. Оба были довольно приятными людьми, но повышенное внимание к психиатрическим исследованиям казалось некоторым из парней, особенно Ширре и Куперу, совсем не обязательным. Эти два психиатра постоянно заставляли вас мочиться в бутылочки: они определяли уровень содержания в крови кортикостероида, который, как предполагалось, являлся признаком стресса. И, представьте, Карпентер тоже думал, что это ужасно. Он даже разговаривал на эту тему с врачами!
То, что пятерым парням казалось в Карпентере странным, Гленну и врачам, наоборот, – интересным. Скотт был единственным, кто мог вести разговор о широких философских аспектах проекта «Меркурий» и космических исследований в целом. Скотт был здесь единственным, наделенным чертами поэта – в том смысле, что идея полета в космос будила его воображение. Он даже устанавливал по ночам телескоп на крышу своего автомобиля, разглядывал звезды и размышлял на тему «Каково мое место в космосе?».
Попробуйте только представить, что этим занимается Гриссом! Да имейся у Гаса телескоп, он использовал бы его лишь для того, чтобы узким концом отодрать от крышки мусоропровода прилипшую конфетку. Гас и Дик занимали прямо противоположную позицию. Главным для них было запустить птичку в космос, сделать работу и свести все ненужные хлопоты к минимуму.
Шепард и Ширра склонялись к компромиссу. Однако эти двое вовсе не были закадычными друзьями или даже просто приятелями. Кажется, у Шепарда вообще не имелось близких друзей, и его личная жизнь оставалась загадкой. У всех астронавтов было примерно одинаковое прошлое, так что для серьезных разногласий внутри группы не существовало никаких предпосылок. Кто именно первым полетит в космос, решалось отнюдь не голосованием. Однако сложись такая ситуация, Эл и Уолли наверняка поддержали бы Гаса и Дика… Гордон Купер вообще был отрезанный ломоть. Создавалось впечатление, что он не участвует в соревновании. Что же до самого Гордо, то по большей части он поддерживал Гаса с Диком и Уолли с Элом – от медицинских экспериментов и до распоряжения свободным временем.
Все начали понимать, что ставки необычайно высоки. После первого полета в космос, этого культового полета, один из них станет не только самым знаменитым астронавтом… но и истинным братом, стоящим на вершине всей пирамиды. Первый американец в космосе – а очень даже может быть, что и первый человек вообще, – получит такую известность, какая и не снилась даже Чаку Йегеру, поскольку он наверняка войдет не только в историю авиации, но и в мировую историю.
И кто же станет этим первым? Ну кто же еще, если не Джон Гленн! Гленн в этом ничуть не сомневался. Он даже взял на себя роль естественного лидера группы, читая парням наставления во время собраний.
В результате этих посиделок в «Конакаи» все же был достигнут неустойчивый компромисс: ребята признали, что Гленн прав и им нужно следить за собой. Но не таков был Эл Шепард: он не мог при случае не подпустить шпильку в адрес Гленна. Если кто-нибудь находился поблизости, Эл говорил Гленну:
