Роман «Два поколения», писавшийся в 1852–1853 годах, носил, как можно думать (см. наст. том, с. 530–531), характер бытовой и психологический, но ни один из его персонажей не воплотил в себе достаточно рельефно типических черт «лишнего человека». Между тем Тургенев чувствовал необходимость довести до конца обработку этой важной для русской жизни темы, подвести некоторые итоги и дать дворянскому интеллигенту-соврсменпику свою оценку. К этому побуждали его не только литературные соображения (в их чистом виде никогда не имевшие для писателя решающего значения), но, прежде всего, та общественная обстановка, которая сложилась ко времени формирования замысла «Рудина». Впоследствии — в «Предисловии» к собранию романов в Т, Соч, 1880— Тургенев указывал на то, что «Рудин» написан «в деревне, в самый разгар Крымской кампании» — и это указание имеет существенное значение: осада Севастополя глубоко волновала современников, видевших в ней предвестие исторического перелома; неожиданная смерть Николая I в разгар войны — 18 февраля ст. ст. 1855 г. — была тотчас истолкована в русском обществе как самоубийство, т. е. признание крушения всей системы тридцатилетнего царствования; Тургенев отозвался о смерти Николая, как «о потрясающем событии, которое занимает теперь все умы» (письмо к M. H. и В. П. Толстым от 25 февраля ст. ст. 1855 г.; см. статью Вл. Данилова «„Рудин“ И. С. Тургенева и Крымская война». — Русский филологический вестник, 1912, № 1–2, с. 81 — 102). Молодой Лев Толстой, несравненно менее, чем Тургенев, разбиравшийся тогда в политической обстановке, еще в первый период обороны Севастополя писал в своем дневнике 23 ноября 1854 г., что «Россия или должна пасть или совершенно преобразоваться» ( Толстой,т. 47, с. 31). Очень точно охарактеризовал атмосферу пробуждения всеобщей общественной активности в связи с севастопольской эпопеей Н. В. Шелгунов, который писал в своих воспоминаниях: «… Россия точно проснулась от летаргического сна < …> все чувствовали, что порвался какой-то нерв, что дорога к старому закрылась < …> после Севастополя все очнулись, все стали думать и всеми овладело критическое настроение…» ( ШелгуновН. В. Воспоминания. М.; Пг., 1923, с. 67–68).
С другой стороны, именно в это время — с весны 1855 г. — стало очевидно для Тургенева и его ближайших друзей (П. В. Анненкова, В. П. Боткина, А. В. Дружинина, Д. В. Григоровича) появление в литературе новой общественной силы и нового, материалистического мировоззрения, в лице вошедшего в редакцию «Современника» Н. Г. Чернышевского. Его диссертация «Эстетические отношения искусства к действительности», ставшая известной Тургеневу в июле 1855 г., т. е. в период интенсивной работы над «Рудиным», была воспринята писателем как манифест этой новой общественной и философской силы, как отрицание всей системы сложившихся эстетических воззрений.
Все эти общественно-политические и литературные события побуждали Тургенева пересмотреть еще раз близкие ему образы дворянских интеллигентов. Теперь перед ним стояла задача не только дать объективную оценку «лишнему человеку», но и показать, как этот герой будет действовать в новых исторических условиях. Рудин — это первый тургеневский герой, вышедший на арену общественной борьбы, герой, вся жизнь которого проникнута стремлением быть полезным отечеству.
На первом этапе работы Тургенева над образом Рудина — в летние месяцы 1855 г. — писатель поставил перед собой для формирования образа своего героя определенный прототип — М. А. Бакунина. Это подтверждает поставленная в плане, вместо фамилии Рудина, буква «Б», указывающая на Бакунина как на его прообраз так же, как далее вместо имени Дарьи Михайловны было сначала написано: «Ал. Ос», что указывало на ее реальный прототип — А. О. Смирнову (см. с. 490–491). Сам Тургенев не отрицал наличия общих черт между Рудиным и М. А. Бакуниным — особенно в первой, написанной в Спасском, редакции романа. В письме к М. А. Маркович от 16 (28) сентября 1862 г. он писал: «Что за человек Бакунин, спрашиваете Вы? Я в Рудине представил довольно верный его портрет: теперь это Рудин, неубитый на баррикаде < …> Жаль его: — тяжелая ноша — жизнь устарелого и выдохшегося агитатора». В то же время Тургенев не считал образ Рудина копией с Бакунина (на это намекает он в письме к С. Т. Аксакову от 27 февраля (10 марта) 1856 г.: «Мне приятно < …> что Вы не ищете в Рудине копии с какого-нибудь известного лица…»). Некоторые черты Бакунина до его отъезда за границу в 1840 г. действительно присутствуют в образе Рудина (дар красноречия и «диалектики», т. е. умение спорить; философская одаренность и аналитический ум; интеллектуальное воодушевление при «холодности чувств» и отсутствии темперамента; стремление господствовать над сверстниками и вмешиваться в их личную жизнь и пр., вплоть до легкости, с которой тот и другой занимают деньги и живут на чужой счет); но основные из этих черт у Рудина представляют не индивидуальные свойства именно Бакунина, а типичны для целого круга «людей 40-х годов», представителем которого является Рудин [95].
О Бакунине как прототипе Рудина упомянул, не называя ни его, ни самого романа и его героя, Н. Г. Чернышевский в статье 1860 года, напечатанной в «Современнике» и посвященной книге Натаниэля Готорна «Собрание чудес, повести, заимствованные из мифологии» (Чернышевский,т. VII, с. 440–453). Здесь, давая «Рудину» общую резко отрицательную оценку, Чернышевский отметил, что героем этой повести, «как по всему видно, следовало быть человеку, мало писавшему по-русски, но имевшему самое сильное и благотворное влияние на развитие наших литературных (т. е. общественно-политических — в иносказании Чернышевского) понятий, затмевавшему величайших ораторов блеском красноречия, — человеку, не бесславными чертами вписавшему свое имя в историю, сделавшемуся предметом эпических народных сказаний» (там же, с. 449). Но Тургенев, продолжает Чернышевский, задумав повесть, которая «должна была бы иметь высокий трагический характер», стал, под влиянием друзей-советников, «переделывать избранный им тип, вместо портрета живого человека рисовать карикатуру, как будто лев годится для карикатуры» (там же). Подробный рассказ о работе Тургенева над «Рудиным» именно в связи с отражением в образе героя живых черт Бакунина содержится в воспоминаниях Н. Г. Чернышевского, написанных по просьбе А. Н. Пыпина в 1880-х годах — почти через 30 лет после описываемых событий [96]. Рассказ этот находится в значительном противоречии с тем, что писал Чернышевский о заключительном этапе работы Тургенева над образом Рудина в 1860 году, но возможно, что в нем точнее переданы многие факты, чем в полемической статье, недаром вызвавшей возмущение Тургенева. Но, каковы бы ни были фактические перипетии работы Тургенева над своим романом осенью 1855 г. и переработки образа его героя под влиянием советов друзей [97](о чем мы, за отсутствием рукописей, можем судить лишь по очень скупым косвенным данным), общая направленность этой переработки шла от более точного соответствия образа Рудина своему прототипу к уменьшению прямых черт сходства между Рудиным и Бакуниным и, следовательно, к большей обобщенности и большей исторической значимости образа героя романа.
Здесь имело свое значение и то обстоятельство, что в период обсуждения в дружеском кругу первой редакции «Рудина», осенью 1855 г., Бакунин, выданный русским властям австрийским правительством, был заключен в Шлиссельбургской крепости, и давать его сатирический, отрицательный портрет было бы несвоевременно и неуместно (об этом говорит, рядом прозрачных намеков, Чернышевский в своих воспоминаниях). Некоторые отрицательные черты — рудименты первоначальной памфлетной характеристики — в образе Рудина остались; на них указывал Чернышевский как в статье 1860 года, так и в позднейших воспоминаниях. Но эти черты приобрели другое значение — из памфлета на Бакунина они превратились в необходимые элементы критики «человека 40-х годов», каким его видел Тургенев в период завершения работы над романом, и уже очень отдаленно напоминали немногим знавшим обстоятельства дела читателям о прототипе Рудина.
