– Да.

Они в молчании прошли в конец сада, где арка, увитая виноградом, вела в вымощенный двор. Здесь стоял длинный низкий домик из сырцового кирпича. Арку украшали замысловатые лепные узоры, традиционные для этой местности маленькие окна хорошо защищали от зноя. В прилегающем садике был тихий пруд и отделанный мозаикой фонтан. Поскольку здесь, в горах, осадков выпадало больше, зелень росла пышно, повсюду неистовствовали пахучие цветы.

Примерно в двухстах ярдах от дома, отделенное величественными финиковыми пальмами, стояло еще одно здание. В нем жил руководитель Джины, Питер Мойл. Но Питер все еще был на вечеринке в доме Хусейнов, и они с Захиром смогли проскользнуть незамеченными.

Чувствуя себя дерзкой и безрассудной и в то же время слегка испуганной, Джина понимала, что поступает опрометчиво. Она так долго считала себя рассудительной и скучной, что неожиданное желание приводило ее в веселое возбуждение. Достав из кармана платья маленький металлический ключ, она вставила его в замочную скважину и повернула.

Марокканские фонарики, которые Джина оставила зажженными, мягко освещали широкий нарядный вестибюль, ведущий в гостиную. Она пошла было в этом направлении, но Захир остановил ее, поймав за талию.

– Где ты спишь? – спросил он тихим, чарующим, словно сама пустыня, голосом.

Взяв за руку, Джина провела его в спальню с мраморным полом, наполненную блаженной прохладой.

Кровать покоилась под шелковым балдахином насыщенного, словно закатное солнце, пурпурного цвета. Латунные настенные светильники и еще один зажженный фонарик создавали уютную интимную атмосферу.

Остановившись напротив Джины, Захир взял ее лицо в ладони, теплые, большие, чуткие. Это были ладони защитника. А его взгляд… Долгий взгляд темных глаз был благословенным океаном шелка и огня, в котором Джине захотелось утонуть навсегда.

Сердце Захира бешено стучало. Его признание в том, что он никогда так сильно не хотел ни одну женщину, было правдой. Он не понимал, как страсть могла вспыхнуть с такой силой в один момент? Все его чувства сосредоточились на Джине. Он едва сохранял способность думать, не говоря уже о том, чтобы найти приемлемое объяснение происходящему. Он пристально изучал пленившие его черты. Брови, по контрасту с золотом светлых волос, густые и темные, придавали ее прелестным чертам изысканность. Ее лицо, непохожее на множество обычных хорошеньких лиц, сияло незабываемой красотой.

Захир подумал, что после этой ночи они, возможно, еще долго не увидятся. Кто знает, сколько мать Джины пробудет в больнице? Когда ее прекрасная дочь сможет вернуться в Кабуядир?

– Я никогда не думала… – Джина перевела дыхание, ее губы заметно дрожали, выдавая сильное волнение.

– И я тоже не думал. – Он дотронулся до ее пухлой нижней губы. – Если нам отпущена судьбой лишь эта ночь, я сделаю так, что наши тела и души никогда ее не забудут. Я даю тебе это обещание из глубины моего сердца…

Три года спустя

– Папа, ты дома? Это я. – Джина вошла, открыв дверь своим ключом.

Она подняла письма с коврика, нахмурилась и проследовала по мрачноватому холлу в глубь викторианского трехэтажного дома, к кабинету отца. Он стоял, нагнувшись над письменным столом, разглядывая пожелтевший от времени документ. В эту минуту он, с приглаженными седеющими волосами, слишком худыми плечами под синей неглаженой рубашкой, казался не только занятым и отрешенным, но печальным и брошенным.

В сердце Джины смешались вина и сострадание. Напряженно работая на своем новом месте в престижном аукционном доме, она звонила ему каждый вечер, но не заходила целую неделю.

– Как ты? – Она приблизилась и прикоснулась губами к небритой щеке.

В ответ он ошарашенно уставился на нее, словно увидев привидение. Затем его лицо сморщилось, он сделал над собой усилие и улыбнулся:

– Я принял тебя за Шарлотту. Ты все больше и больше становишься похожа на нее, Джина.

– Правда? – Она удивилась, а ее сердце дрогнуло.

Это было самое личное из высказываний Джереми Коллинза за много недель. Он старательно избегал упоминаний о жене, матери Джины. Ее смерть три года назад ударила по нему сильнее, чем Джина могла предполагать.

– Да. – Пожав плечами, Джереми отложил в сторону пожелтевший документ. – Как твоя работа в аукционном доме?

– Она требует усилий. Как только ты начинаешь думать, что овладела вопросом, тут же оказывается, что нужно изучить еще много.

– Звучит так, будто попутно ты приобретаешь ценные знания.

– Надеюсь, что так и есть. Не важно, сколько у меня дипломов, я чувствую себя новичком в этом бизнесе.

– Я понимаю, милая. Но тебе не нужно спешить. Этот «бизнес», как ты его называешь, – страсть на всю жизнь для большинства людей, которые однажды занялись им. Ты никогда не перестаешь учиться и делать открытия. Ты все еще так молода… Сколько тебе?

– Двадцать девять.

– Боже праведный!

Его восклицание заставило Джину хихикнуть.

– А сколько ты думал? – ответила она шутливо. По крайней мере, сейчас он уже не выглядел таким отстраненным и расстроенным.

Его седеющие брови взмыли вверх.

– В моей памяти тебе всегда лет пять, и ты тянешь липкую любопытную ручку к бумагам на моем столе. Даже тогда ты уже интересовалась историей, Джи-Джи.

Ошарашенная, Джина повторила:

– Джи-Джи?

– Да, так я тебя называл. А ты не помнишь? Твою мать очень веселило, что у заслуженного профессора древней истории хватило воображения, чтобы выдумать нечто подобное.

– Вот. – В горле Джины стоял ком, когда она протянула отцу письма, которые нашла на коврике.

– Что это?

– Твоя почта. Похоже, она накопилась за несколько дней. Почему миссис Бэббидж тебе ее не приносила?

– Что? – Взгляд его бледно-голубых глаз снова где-то блуждал. – Боюсь, миссис Бэббидж уволилась на прошлой неделе. Ее мужу назначили серьезную операцию, и она захотела навещать его в больнице так часто, как захочет. Поэтому она не смогла больше работать у меня. Так или иначе, придется подыскивать новую экономку.

Джина положила руку на плечо отца и поразилась, какое оно худое.

– Это уже третья экономка за год, – обеспокоенно проговорила она.

– Я знаю. Должно быть, дело в моем замечательном характере.

Проигнорировав шутливый ответ, Джина встревоженно посмотрела на него:

– Чем же ты питался эту неделю? Судя по всему, ты почти не ел. Почему ты не сказал мне, когда я звонила, папа?

На миг на длинном худом лице отца появилось выражение маленького мальчика, которого отчитал учитель и поставил в дальний угол класса. Ком в горле Джины стал еще больше.

– Я не хотел волновать тебя, моя дорогая… Ты же не обязана следить за мной. Это все мое дурацкое упрямство: я так и не сумел найти время, чтобы научиться вести хозяйство. Мысли были заняты очередной книгой или чем-то подобным. С тех пор как умерла твоя мать, меня не хватает ни на что другое. Люди думали, что я холодный словно ледышка, когда я не плакал на похоронах. Но я плакал внутри, Джина. – Его голос прервался, и слезы заволокли серьезные светлые глаза. – Я плакал внутри.

Она не знала, как реагировать. Перед ней сидел словно незнакомец – не тот отрешенный, замкнутый, поглощенный своими мыслями человек, которым был ее отец.

– Почему бы мне не пойти и не приготовить нам по чашке чая? Мы выпьем его в гостиной, а потом я заскочу в супермаркет и куплю тебе продуктов в запас.

– Джина, ты сегодня никуда не торопишься? – Слезы отца высохли, и теперь его глаза светились теплом, даже привязанностью.

– Нет, никуда. А что?

– Ты не… Ты не могла бы остаться ненадолго? Мы бы… поговорили. Ты могла бы рассказать мне подробней о своей новой работе.

Сняв плащ, она прошла к открытой двери в кабинет.

– Бежать мне никуда не нужно. Я поставлю чайник. Может, ты растопишь камин в гостиной? В доме прохладно.

На кухне, рассматривая облупившуюся картину, написанную маслом, и буфет, несомненно пустой, Джина наполнила чайник и включила его. Неожиданно глаза наполнились слезами.