Тут кто-то крикнул – на чердаке жандармы! С пулеметом – сейчас стрелять начнут! Я – с теми, кто туда: тут больше задавят, чем пулями положат, ну а воевать мне было привычно. Нашли мы там троих – только без пулемета, просто прятались "сиреневые" от толпы, их и сбросили – прямо в колодец двора, с шести этажей. А когда я снова вниз – не было вас уже. Сам бы охраной Вождя командовал, так же сделал бы – сразу в танк, люки задраить, и ходу. Думал – встретимся еще.

Вот так – я в революцию и попал. Это ведь я – был тем неизвестным солдатом, кто возглавил штурм полицейского участка на набережной, который возле "египетской гробницы". С теми из участка у меня счеты были – еще с пролетарских моих времен. Увидел, как ваши дружинники неумело лезут под огонь – и организовал все, как надо. Знаешь, я не раз видел рукопашную в окопах, когда несколько сот озверевших двуногих режут и рвут друг друга на части – но даже мне тогда противно было, что ваши после сделали со сдавшимися городовыми. Это потом – насмотрелся, привык.

– Справедливый гнев народа – сказал Итин – припомнили им, за прежнее все. За то дело тебя искали тогда, чтобы наградить. Орденов наших еще не было – но что-нибудь придумали бы.

– А я тебя искал. Трижды приходил к вам, в ваш самый главный Комитет – но так выходило, что ты всегда был где-то. Вождь по коридору с чайником шел – меня чуть не ошпарил, задев среди толпы. Где ж ты был, старшой? Ведь встреться мы тогда…

Итин помнил Десять Дней – как сверкающую череду событий. Надо было создавать комитеты, как и отряды рабочей гвардии; надо было печатать воззвания и везти их распространять; надо было принять делегатов из провинции и связаться с товарищами на фронте и в других городах; надо было освободить из тюрьмы товарищей и поместить туда внесенных в списки "подозрительных". Затем еще оказалось, что чтобы город не замер в параличе и голоде, надо поддерживать работу электростанций, водопровода, трамвая, пекарен, почты, пожарных частей. Время вдруг понеслось галопом, и надо было сделать и успеть столь много, что не оставалось минуты даже чтобы умыться и поесть. Ночевать приходилось в самых разных местах – в заводском комитете, в цеху, в казарме, в какой-то квартире; днем же все бежали, кричали, искали кого-то; приходилось думать, как бы оказаться сразу в паре-тройке разных мест.

– Ты бы к любому обратился – сказал Итин – ведь мы же, партия, все заодно. Нашли бы тебе дело…

– Я же никого там не знал! Главное, не знал – может, у вас все еще ко мне счет? За убитого вашего – вдруг, я бы тебя подвел? Потому – только тебя и искал, тебе бы все, как на духу выложил. А вышло – опять. Ходит, спрашивает – подозрительно, документ глянули – узнали, что "благородие". Тут же схватили и куда-то повели, с матюгами и прикладом в спину – а я, после городовых на набережной, вовсе не верил в ваш гуманизм: к стенке без вины не хотелось. И не оставалось ничего – трое ваших было, с красными повязками, но выждал я случай, и положил всех голыми руками, насмерть, без шума – как гансов; после фронтовой разведки, литературный фон Дорн передо мной щенок неумелый. Оружие взял, бумаги свои обратно, для маскировки повязку снятую на рукав нацепил – и вышел спокойно, как вошел.

– Сукин кот, так это был ты? – воскликнул Итин – мы же тогда решили: заговор, трех наших убили прямо в Комитете! Первые бойцы народной милиции, павшие за революцию – с почестями и оркестром хоронили! Ведь хорошие ребята были, из заводских, сознательные, добровольцы – и семьи у них! Зачем – сослался бы на меня, сказал бы…

– Так ведь не знал я: вдруг тебя бы подставил? И привычка с войны – если кто против тебя с оружием, то или его жизнь, или твоя, если успеешь – совесть чиста. Так и вышло вот – второй раз. Сначала один, после сразу трое.

– Тебя искали – сказал Итин – вот уж точно бы к стенке поставили, если б нашли. Как раз после Вождь и приказал: создать особую комиссию, для борьбы с контрой. Первое дело это для нее и было – по всему городу контру ловили, допрашивали – и в расход. Всяких чинов жандармских, и прочих, кого подозревали.. Морда в бинтах – думали, маскируется, вражина!

– Что ж не нашел? Я не прятался – у отца с матерью жил, все эти дни. После такого, в Комитет ваш мне лучше было не являться – но думал я, что к родителям-то ты хоть раз придешь. С соседями говорил, с ребятами с заводов, из дворов соседних, в цеху нашем был не раз, еще в событиях всяких участвовал – только говорил всем, что рядовой солдат. В патрулях красноповязочных на заводской окраине были дядьки из цеха, кто отца хорошо знал, а кто-то и меня еще помнил; да и смотрели те патрули больше, чтобы пьянства и безобразия не было – какая в рабочей слободе контра? Я ж имени своего не скрывал тогда – неужели, тебе после никто ничего?

– Слишком много было всего – ответил Итин – и не такое терялось. А к родителям – так и не смог я тогда, все думал, выберусь, раз здесь я, и каждый раз что-то важное было. А после – спешно отправили меня из Питера, комбеды организовывать. Но где ты в последний день был, когда все решалось? Когда нас там – расстреливали и давили?

– И глупо, что давили: вам повезло, что против вас командовать – не нашлось опытного фронтовика. На месте светлейшего князя, я бы не стал губить технику в узких улочках, где из-за каждого угла граната, а взял бы форты Лебяжьего и Красной Горки – шестнадцатидюймовые береговые батареи, башни развернуть, как раз бы до города достали. Тихо бы взял, и легко – при том бардаке и развале дисциплины. Корректировщиков с рацией на любую пожарную каланчу – и раскатать в пепел и ваш Комитет вместе с Вождем, и еще несколько кварталов вокруг. После – одного верного батальона хватило бы, зачистить тех, кто уцелел. И посмотреть – насколько прав социализм о роли личности в истории.

– Ах ты !! – Итин хотел вскочить. И задохнулся, упав обратно – от резкого тычка под ребра.

– Сидеть! – приказал Младший – успеешь еще помереть, герой ты наш! Жизнь одна, и как сказал не помню кто, но шибко умный – прожить ее надо так, чтобы не скучно было вспомнить.

– Не стыдно вспомнить – поправил Итин, отдышавшись – эх, ты! В казаки-разбойники не наигрался?

– Может быть – согласился Младший – только, тогда я искренне за вас был. Сам себя – вашим считал. И очень может быть, с вами был бы тогда – на баррикадах. Но – не совпал мой отпуск с вашими Десятью днями, на один лишь тот самый, последний день. Войны никто не отменял – в поезде я был, на фронт обратно. И о победе вашей – после уже узнал, как добрался.

На фронте очень скоро тоже началось – братание, штык в землю, все по домам! В бригаде нашей осталось – восемьсот из штатных четырех тысяч. Идиотизм – командиров выбирать, на войне! В бронечастях все ж народ толковый был, больше из пролетариев, чем из землеробов – потому, в командиры выбрали меня: и командовать умею, и солдат берег, и классово близкий – выходит, от вашей власти я командирство получил. И в армию вашу, Рачье-Козлячью, извините, рабочее-крестьянскую, мы перешли, не переформируясь – те же люди, в ротах и взводах, только флаг красный, ленточки красные вместо погон, и товарищи вместо благородиев. Вы теперь – власть, значит ваш указ для нас – закон. Готовы были – подчиняться. И Рыжего с его компашкой – любили не больше вас.

Так и стояли в полной боевой – пока ясно не стало, что гансам тоже не до войны: и у них началось. Тут и нам – приказ о передислокации. В тылу – уже полный развал, и как мы через все это, со всей техникой и имуществом, не бросив даже паршивой полевой кухни – хоть книгу пиши. Но прибыли куда указано – Шадринский округ, откуда "три года до границы скачи" – и ни кормежки, ни жалования. Что ж, мы все понимаем – самим надо обустраиваться, коль никому до нас дела нет! Все ж не фронт – и то хорошо. Даже учения проводили – чтоб боевая подготовка не терялась.

– Если после перемирия, значит ноябрь это был, не раньше – заметил Итин – тогда порядок революционный уже повсюду был! Как же вы после-то – на той стороне оказались?